Книга Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

Мы хоть и в последнюю очередь, но тоже сообразили, что надо пойти и что-то поискать, если хотим быть вровень с другими. А под тех, кто не ищет, как под тот лежачий камень, никакая вода не потечет. Водка тем более.

Один мой приятель рассказывал, что попал на какой-то юбилей родного города в тот момент, когда ввели в стране сухой закон. Сидел, как на чужом пиру: стол ломился от яств, но ни одной захудалой бутылочки вина… Страшное наказание, признался он, быть на юбилее и сидеть, как болван, без рюмки! Такая злая тоска подступила к горлу, что, в сердцах прокляв и себя, и праздник, пошел он в туалет, и тут вдруг выскочил, как черт, из-под толчка человечек и радостно прошептал: «Направо, направо! Там ждут! Ждут!» А направо, прямо перед писсуаром, был накрыт другой столик, и уж на нем-то было все… Там и правда ждали разные крепкие и некрепкие напитки… Сходив в заветный туалетик разок-другой, наш приятель, по его словам, ожил, почувствовал себя полноценным человеком… Как и собратья по столу, которые то и дело выбегали по надобности, а возвращались одухотворенные и довольные жизнью. И тут искать долго не пришлось. Мы спустились по крутым ступеням в сумрачное нутро судна и по гулким, будто из бочки, голосам, по особому гудению, который сопровождает любой подобный праздник, обнаружили кают-компанию с длинным столом, нагруженным угощением. Было много дешевой водки, закуска же была символическая: жирная колбаса под названием «украинская», нарубленная большими кусками, обмякшее сало да зеленые огурцы.

Народ пил из граненых стаканов и громко возглашал тосты. За родную Кубань, за колхозный зажиточный край, за отцов-кормильцев, которые… И далее в том же духе. Отцы-кормильцы, не снявшие даже здесь, в помещении, своих длиннополых фетровых шляп, благодушно кивали, хрустя огурцом, а чуть подзаправившись и оглядев хозяйским взором халявщиков, суетившихся у стола, распорядились поэтам читать свои стихи.

Но поэты и сами рвались в бой. Один из них, размазывая жирные космы по щекам, чуть закрасневшись от принятого, провыл стишки об отчем крае, который цветет и зреет, и чем дальше, тем, значит, зрелей…

Другой задушевно, со слезой в голосе, объяснился в любви родному колхозу, который в свое время сделал из него человека, доверив ему общественный комбайн… С тех пор он всегда навещает свой колхоз, чтобы приложиться к святой водице правды, которую он здесь черпает. И будет черпать и далее.

Отцы-кормильцы одобрили поэтов, кивая шляпами, и поднесли с доброй отеческой улыбкой каждому из них по стаканчику той самой, надо понимать, святой водицы… И тогда один из них, тот, что первым «выл стихи», вдруг запел… Высоко, чуть грассируя (у него оказался недюжий голос), о партии, которая… «наш рулевой».

Там были такие поэтичные слова:

Партия наши народы сплотила

В братский единый союз трудовой,

Партия наша надежда и сила,

Партия наш рулевой…

И грянули кругом, аж пароход задрожал от могучего слияния голосов, рвущихся из самых глубин души. Пели с редким чувством единения и гордой радости за объединившую нас партию (надо понимать, и здесь за столом), которая вела, ну как этот корабль, к желанной и близкой цели. С таким же напором чувств и внутренней, неистребимой богатырской силой было исполнено о Стеньке Разине и далее свое, революционно-казачье…

– Михалков? – попытался проявить осведомленность один из нас, имея в виду песню про партию, которая его, Михалкова, рулевая. Все-таки сам водит машину и всегда знает, куда рулить.

Но второй из нас возразил:

– Это Долматовский… Он про тачанку написал! Лети, мол, с дороги птица… И зверь… А то из пулемета… Все четыре колеса…

– Так это же Рудерман!

– Нет, он же про пароход… который на стрелке… где в рубашке нарядной подруга… значит, живет…

– И еще про красавицу Волгу, которая народная и полноводная…

– Это – Алымов!

– А может, Софронов… А может, Грибачев… а может, Гусев… А может, Сурков… или Лебедев-Кумач!

За песнями, как выяснилось, промахнули и первую запланированную встречу… Едва удалось охватить глазом пристаньку, вокруг которой толпился организованный для встречи народ. Впереди остальных темным монолитом местное начальство, все в плащах и шляпах, а чуть в стороне оркестранты с барабаном и блестящими трубами, а за ними невинные жертвы революционного десанта: детишки в белых рубашках и красных галстуках с букетами цветов в руках, истомленные ожиданием и жарким солнцем.

Но один из отцов-кормильцев отмахнулся: «Обойдутся! Пое-ехали!» И прокатилось следом дружными голосами: «Поехали! Поехали!»

Матрос дал отмашку, пионерам и всем жаждущим отеческого слова было просигналено гудком, что теплоходу, мол, некогда, он торопится в дальнюю станицу, а тут пусть празднуют без него, как предписано и утверждено свыше. В газете же как надо осветят и напишут. На то их и поят, чтобы знали, что и о чем писать.

К нам подсел один из культурных деятелей, уже навеселе, тоже в фетровой шляпе, и поинтересовался, как нам, столичным гостям, нравится их Кубань. С этого вопроса обычно начинались здесь любые разговоры.

– Но она и моя в общем-то, – скромно напомнил Садовников.

– Ну, вы как бы отломились, – хохотнул тот. – Иные, уехав, даже забывают, чей они хлебушек едят… Но не все, не все! Наши-то пииты каковы, а ведь не отрываются, нет!

Он указал на поэтов, которые в этот момент и правда не отрывались от стаканов, по пути снова затеяв чтение стихов. Но их уже не слышали. Да и отцы-кормильцы отвалили в сторону, исчезли за дверями одной из кают, где был накрыт для них другой столик, более основательный.

– Давай-ка выпьем за нас, за русских, – предложил деятель, разглядывая нас в упор, и добавил, будто готовился к выступлению: – В русских особая стать, как говорит в своих песнях Людмила Зыкина… Мы еще покажем, на что мы способны!

– Да уж показали, – произнес Садовников, но вполне миролюбиво.

Но деятелю почему-то не понравилось, как он это сказал. И он тут же начал задираться.

– А вы, кстати, где родились, Георгий Михайлыч? – спросил с вызовом.

Меня он до поры не трогал.

– На Волге, – отвечал Садовников. И почему-то добавил: – Вообще-то мы из рода Собакиных…

– Кого? – не понял Деятель. – Собаководов?

– Я говорю, мы из древнего боярского рода… Собакины… Небось проходили по истории, когда учились?

– Ах, вон что! – Деятель вдруг засуетился, вертя головой, и, кого-то заметив в толпе, сказал: «Я сейчас» – и быстро отвалил. Скорей всего, побежал пить коньячок в ту самую особую каютку.

Я заметил, что о своей учебе эти типчики не любят вспоминать. У всех у них, как говаривал мой знакомый, высшее образование без среднего… Какая-нибудь партшкола…

– Так какого ты рода? – спросил я у Садовникова.

Он ухмыльнулся в усы и произнес важно: