Книга Не считая собаки - Конни Уиллис

– Общая картина, – провозгласил профессор. – Частности для истории несущественны. Ни доблесть, ни долг, ни верность. Историков должна занимать лишь общая картина. Ха! Антинаучная чушь! Все исторические события обусловлены влиянием сил природы на массы. Обусловлены! Монмутское сражение! Испанская инквизиция! Война Алой и Белой розы! Обусловлены силами природы! И массы! А королева Елизавета? А Коперник? А Ганнибал?

– Полагаю, лучше вам начать с начала, – предложил Теренс.

– Ab initio. Резонно, – согласился профессор Преддик. – Я пришел к реке поразмыслить над трудными местами своей монографии о Саламинской битве в Геродотовом изложении. Думал воспользоваться методом, который, по свидетельству мистера Уолтона, «дает отдых разуму, бодрит дух, гонит прочь тоску и приводит в порядок растрепанные мысли»[8]. Увы, мне было не суждено. Поскольку опрометчиво «piscatur in aqua turbida»[9].

Отлично. Очередной любитель говорить загадками и сыпать цитатами. Да еще на латыни.

– Кто-то из моих студентов, Таттл-второй, если не ошибаюсь, видел здесь у берега белоперого пескаря, когда тренировался к гонке восьмерок. Славный юноша, декламация отвратная, а почерк еще хуже, но в рыбе он дока.

– Вот, помнил же, что укладывал! – Теренс торжествующе взмахнул зеленым шерстяным одеялом. – Возьмите, профессор. Снимайте мокрое и закутывайтесь.

Профессор расстегнул мантию.

– С его старшим братом, Таттлом-первым, та же беда. Кошмарнейший почерк. – Он выпростал руку, замер со странным выражением на лице и сунул ее в другой рукав. – Сплошные кляксы в сочинениях. – Рука судорожно шарила в рукаве. – «Non omnia possumus omnus»[10]переводил как «Запрещается провозить опоссумов в омнибусе». – Наконец, крутанув рукой последний раз, профессор выдернул ее из рукава и раскрыл ладонь. – Я боялся, он ни одного экзамена не сдаст. – На ладони трепыхалась крохотная белая рыбка. – Точно, Ugobio fluviatilis albinus, – приглядевшись к находке, возвестил он. – Где моя шляпа?

Теренс передал ему конфедератку, и профессор, зачерпнув ею воды из реки, пустил туда рыбку.

– Великолепный экземпляр!.. А теперь он помощник министра финансов. Советник королевы.

Профессор самозабвенно любовался своим уловом, а я любовался профессором. Настоящий чудаковатый оксфордский дон. Тоже вымерший вид (если не считать мистера Дануорти, но его портит излишняя рассудительность); я всегда немного досадовал, что не застал золотые времена Джоуэтта и Ропера. Впрочем, и этим двоим далеко до Спунера, безбожно коверкавшего язык королевы и Шекспира. Это он как-то раз выдал отъявленному прогульщику: «Вы заработали пустоту» вместо «Вы запустили работу», а церковный гимн «Господь наш – любящий пастырь» объявил как «Господь наш – юлящий пластырь».

Безмерное восхищение у меня вызывал Клод Дженкинс, у которого дома царил такой беспорядок, что временами даже входная дверь снаружи не открывалась. Был случай, когда он сообщил, извиняясь за опоздание: «У меня только что умерла экономка, но я усадил ее на стул в кухне, так что до моего возвращения с ней ничего не случится».

Нет, ярких личностей в Оксфорде хватало всегда. Преподаватель логики Кук Вильсон, заявивший на третьем часу непрерывной лекции: «А теперь, после краткого вступления…» Преподаватель математики Чарльз Доджсон, который на просьбу пришедшей в восторг от «Алисы в Стране чудес» королевы Виктории прислать свою следующую книгу отправил ей математический трактат «Конденсация определителей». Преподаватель древних языков, вешавший барометр горизонтально, потому что «так он лучше смотрится».

И разумеется, Бакленд со своим домашним зверинцем и ручным орлом, который вышагивал, полурасправив крылья, по проходу крайст-черчского собора на утренних службах. (Вот тогда, наверное, в церковь народ валил валом. Надо было епископу Биттнеру подумать о зверинце в Ковентрийском соборе, когда ряды прихожан начали редеть. Или научиться говорить спунеризмами.)

Однако встретить живого чудака во плоти я даже не чаял – и тем не менее вот он передо мной, великолепный экземпляр, с любопытством разглядывает плавающую в конфедератке рыбку и разглагольствует на исторические темы.

– Оверфорс утверждает, что пора перестать относиться к истории как к череде правлений, битв и отдельных событий, – объяснил профессор Преддик. – Дарвин, мол, совершил переворот в биологии…

Дарвин. Тот самый Дарвин, которого профессор Оверфорс научил лазить по деревьям?

– …а значит, пора перевернуть и историю. Довольно видеть в ней лишь набор дат, фактов и частностей. Для истории они значат примерно столько же, сколько какой-нибудь зяблик или окаменелость для эволюции.

«Ну нет, – возразил я мысленно, – в них-то вся и суть».

– Важны лишь основополагающие исторические законы, сиречь законы природы.

– А как же события, определяющие так или иначе ход истории? – уточнил я.

– А никак! События не имеют значения, талдычит Оверфорс. Убийство Юлия Цезаря! Подвиг Леонида в Фермопилах! Несущественны, вообразите!

– Значит, вы рыбачили на берегу, – подытожил Теренс, расстилая профессорскую мантию на груде багажа для просушки. – А профессор Оверфорс подошел и столкнул вас?

– Именно. – Профессор Преддик разулся. – Я стоял под ивой, насаживая червя на крючок, – пескари предпочитают мотыля, но сойдут и мучнистые, – когда этот дуралей Дарвин спрыгнул с дерева, слетел на меня, словно темный ангел, которого Бог «разгневанный стремглав низверг объятого пламенем»[11], и плюхнулся в воду так громко, что я выронил удилище. – Профессор мрачно посмотрел на Сирила. – Ох уж эти собаки!

Собака. У меня отлегло от сердца. Дарвином зовут собаку профессора Оверфорса. Но все равно непонятно, что она делает на деревьях.

– Рано или поздно он кого-нибудь прикончит. – Профессор Преддик снял носки, выжал и надел обратно. – В прошлый вторник спрыгнул с дерева на Брод-стрит и повалил казначея Тринити-колледжа. Оверфорс совсем стыд потерял, возомнил себя вторым Баклендом, но Бакленд, при всех его недостатках, не учил своего медведя прыгать на прохожих с деревьев. Тиглатпаласар вел себя безукоризненно, равно как и шакалы, хотя ужинать у Бакленда было изрядным испытанием для гостя. Могли попотчевать крокодилятиной – помню один званый обед, на котором подавали полевок. Зато у него имелись два несравненных золотых карася!

– Так, значит, из-за Дарвина вы уронили удочку… – напомнил Теренс, пытаясь вернуть профессора в прежнее русло.

– Да, и когда обернулся, увидел Оверфорса, хохочущего, словно баклендовская гиена. «Рыбачите? – спрашивает. – Не видать вам хавилендовской кафедры, если будете так бездарно тратить время». «Размышляю над последствиями уловки Фемистокла при Саламине», – объяснил я, а он мне: «Это еще бессмысленнее, чем рыбалка. Историю нельзя воспринимать как хронику тривиальных событий. Это наука». – «Тривиальных событий?! – изумился я. – По-вашему, победа греков над персидским флотом – тривиальное событие? Да она определила развитие цивилизации на ближайшую сотню лет!» Оверфорс эдак небрежно отмахнулся: «События для исторической науки несущественны». – «И битва при Азенкуре несущественна? И Крымская война? И казнь Марии Стюарт?» – «Частности! – фыркнул он. – Разве Дарвин или Ньютон интересовались частностями?»