Книга Любовь Хасана из Басры - Шахразада

Увы, это была чистая правда. Но тот самый художник, о котором подумал Мехмет, был не просто безумен, вернее, не так безумен, как бывают отрешены от мира иные творцы… Его безумие становилось подобно лесному пожару, поглощающему все живое. Оно все сильнее полонило здравый ум Хасана. И, о Аллах всесильный, никто этого пока не замечал. Быть может, опасение поселилось лишь в душе учителя. Но этого было недостаточно. И никто не предвидел беды, что подкралась, как всегда, в самый неподходящий момент.

Макама шестнадцатая

О да, пока Хасан изнурял себя занятиями и бредил каменной красавицей, действительно приехал художник из полуночных стран. Достойный Ерун Ван Акен был совсем не стар. Правду сказать, мудрец Георгий и вовсе мог смело называть его и мальчиком и учеником. Ибо почтенному живописцу едва минуло сорок. Художник был далеко не беден и мог разъезжать по миру для того, чтобы изучать разные живописные школы, вживаться в легенды и мифы мира. Ибо он, казалось, черпал вдохновение из каждого мига.

Господин Ван Акен и мудрец Георгий в этот вечерний час вели разговор в тенистой беседке. Это был именно разговор, ибо оба питали друг к другу и симпатию и уважение.

– Почтеннейший, насколько я понял из твоего письма, ты желал бы изучить сочинения ученых из стран, где первыми видят рассветные лучи?

– О да, мудрый мой друг, именно так. Я задумал триптих, который, должно быть, назову «Садом наслаждений». Получен заказ от богатой церкви и ее прихожан, даже часть оплаты передана мне. Это должны быть три притчи о сотворении человека, его жизни и падении, ибо лишь те из нас ангельски чисты, кто умер во младенчестве. Жизнь человеческая мне представляется вереницей искушений, какую я и пытаюсь выразить в своих полотнах. Сколь позволяет мне Бог и сколь дано мне сил, я всегда изображаю это. И всякий раз меня грызет лишь одна мысль – смог ли я сделать это достаточно хорошо. Понятны ли были мои символы, не подвели ли меня кисть и краски…

Мудрец Георгий усмехнулся.

– О уважаемый, не сочти мою улыбку насмешкой над твоими чувствами. Просто сейчас ты напомнил мне одного из моих учеников, юного Хасана. Он тоже не мыслит своей жизни без калама или угля. И точно так же боится, что его линия будет неверна, что его модель превратится в уродину, а его сил не хватит, чтобы перенести на полотно или бумагу прекрасный миг жизни.

Живописец кивнул.

– О да, я понимаю его. Должно быть, это сомнение не покидает души творца ни на миг. Полагаю, уважаемый Георгий, оно прекрасно известно и тебе. Ибо ты тоже творец – ты превращаешь детей в людей. И потому не можешь не сомневаться, понял ли тебя твой ученик, впрок ли пошел ему урок и не забыл ли ты преподать каждому из твоих учеников нечто столь важное, что без этого его жизнь станет просто тропой неудач…

– О да, уважаемый, ты совершенно прав. Это сомнение не оставляет меня никогда. И чем дольше я учу юных, тем эти сомнения глубже…

– Полагаю, мой друг, иначе и быть не может.

Георгий улыбнулся своему гостю. О да, живописец был куда разумнее, чем описывала его молва. Он не желал никем казаться, он был мудр именно потому, что ежесекундно задумывался о великом и мечтал воплотить это наилучшим образом.

– Должно быть, так. Позволишь ли ты, уважаемый, этому моему ученику присутствовать при наших беседах?

– Во всяком случае, – живописец поправил шапочку, – я не буду возражать. Быть может, юноша услышит нечто такое, что сорвет покровы тайны с нашего нелегкого ремесла. А быть может, ему откроется некая истина, которую он сейчас ищет и не может найти.

– Благодарю тебя, уважаемый.

– О нет, мудрый учитель. Это мне следует тебя благодарить. Да, моя цель – приникнуть к источнику новых знаний. Но открывать юной душе мир – о, это наслаждение куда большее, чем учиться самому.

– Да будет так. Я пошлю за юношей, дабы впредь он мог внимать твоим рассказам. Думаю, что он будет и неплохим провожатым по моей библиотеке – мой подопечный там проводит куда больше времени, чем в обществе своих приятелей или прекрасных девушек.

Господин Ван Акен кивнул, соглашаясь.

– Думаю, это похвальное усердие. И провожатый в библиотеке, полагаю, мне тоже понадобится.

– А теперь, уважаемый, я приглашаю тебя вкусить яств, какими богата земля моей родины. Быть может, ты присутствовал и на более роскошных пирах…

– Но никогда я еще не присутствовал на пире разума… А чревоугодие все религии мира единодушно относят к смертным грехам. И потому я принимаю твое приглашение с удовольствием, мудрец Георгий.

Собеседники поклонились друг другу, исполненные и уважения и восхищения. Георгий подумал, что гость из далекой страны, должно быть, удивлен простотой обхождения и отсутствием долгих церемоний. Живописец же в глубине души наслаждался именно тем, что его приняли запросто и без лишних слов готовы распахнуть перед ним сокровищницу мудрости.

Трапеза лишь укрепила художника во мнении, что он сделал весьма разумный шаг, отправившись за знаниями в далекую школу. Здесь не было утонченных кушаний, но простая и обильная пища и – о, это самое главное – молодые вдохновенные лица сотрапезников лучше всяких слов указывали, что здесь уважают знания и умения, быть может, более, чем во всем остальном подлунном мире.

Вечерело. Почтенный живописец неторопливо прохаживался над обрывом. Внизу шумела горная речка, вливаясь в запруду почти сразу за селением. Платаны, стройные, с серебристо-серой корой, о чем-то шептались с тихим ветерком. Квадратная площадка с мягким желтоватым песком чуть светилась в лучах заходящего солнца. И в этот миг уважаемому художнику Ван Акену стал ясен весь его замысел. Словно удивительная прохлада этого вечера в горах смогла прояснить его разум, дав ему понимание всех мельчайших деталей.

Будь на его месте почитатель Аллаха всесильного и всемилостивого, он непременно бы вознес ему хвалу. Но господин Ерун Ван Акен почитал Бога иначе и потому возблагодарил его на свой лад за этот миг ясности и понимания.

Теперь оставалось лишь одно – изучить символы веры иных религий, иных богов и иных знаний, дабы в образах, понятных каждому на этой земле и под этой луной, изложить свой замысел. Быть может, идея нового произведения уже не один день ходила за знаменитым живописцем, или заказ от уважаемого и достойного религиозного братства открыл некие шлюзы в душе этого человека. Кто знает… Но сейчас, под этими деревьями, под этой нарождающейся луной образ будущего творения был как нельзя более ясен, ясен до последнего мазка.

– Я назову его «Садом мирских наслаждений»! Я дам Адаму и Еве и радость первого поцелуя, и свершение первого греха, и мерзость падения до неведомых глубин!.. Я дам им все, что дано любому смертному… И посмотрю, с каким отвращением будут взирать эти смертные на то, что творят они ежедневно и ежечасно!