Книга Передышка - Примо Леви

Значит, мы возвращаемся на родину через Одессу. Едем домой. Весь лагерь словно обезумел. Капитана Егорова вместе с его револьвером подняли и, рискуя уронить, начали качать. Все кричали: «Домой! Домой!» Многие с шумом кинулись по коридору в комнаты собирать вещи; в окна полетели тряпье, бумага, рваные башмаки и другой хлам. Через некоторое время лагерь опустел. Под невозмутимыми взглядами русских все ринулись в город: кто проститься со своей девушкой, кто покутить на радостях, кто в ожидании предстоящего путешествия истратить оставшиеся злотые на какую-нибудь ерунду.

Имея в виду последнее, отправились в Катовицы и мы с Чезаре. С собой у нас были собственные сбережения и сбережения пяти шести наших товарищей. В самом деле, кто знает, что нас ждет? Насколько мы успели за это время изучить русских, вряд ли они предоставят нам возможность обменять на границе валюту. Поэтому, радуясь, как и все, предстоящему отъезду и полагаясь на лучшее, мы решили устроить на последние злотые настоящий итальянский пир — приготовить, например, спагетти со сливочным маслом, которые мы не ели с незапамятных времен.

Мы вошли в продуктовую лавку, выложили на прилавок деньги и в меру своих языковых возможностей попытались объяснить хозяйке, что мы хотим. Я сказал ей, как привык всем говорить, что хоть и говорю по-немецки, но не немец, а итальянец, и товарищ мой итальянец, мы возвращаемся на родину и хотели бы купить спагетти, масло, соль, яйца, клубнику и сахар. Всего понемногу на шестьдесят три злотых ровно, ни больше ни меньше.

Хозяйка магазина, сморщенная неприветливая старуха, подозрительно посмотрела на нас сквозь очки в черепаховой оправе и сказала ясно, четко и на безупречном немецком, что, по ее мнению, никакие мы не итальянцы. Во-первых, мы хоть и плохо, но говорим по-немецки, а во-вторых, и это главное, у итальянцев черные волосы и взгляд с огоньком, а у нас ни того ни другого. Скорее всего, мы хорваты, да-да, она вспомнила, что видела хорватов, и мы очень на них похожи. Вылитые хорваты, тут и двух мнений быть не может.

Меня это разозлило, и я резко ответил ей, что мы тем не менее итальянцы, нравится ей это или нет, итальянские евреи, один из Рима, а другой из Турина, нас освободили из Освенцима, и теперь мы едем домой, а пока хотим за свои деньги купить то, что мы назвали, а не тратить время на пустую болтовню.

Евреи из Освенцима? Взгляд старухи смягчается, даже морщины на лице как будто разглаживаются. Это другое дело. Она ведет нас в заднюю комнату, усаживает за стол, подносит по стаканчику настоящего пива и, пока мы пьем, рассказывает с гордостью свою фантастическую историю, хоть и сравнительно недавнюю, однако успевшую благодаря многократному исполнению отшлифоваться и обрести налет героического мифа.

Про Освенцим ей известно, она интересовалась всем, что с ним связано, потому что сама чуть туда не попала. Нет, она не полька, а немка, в свое время они с мужем держали лавку в Берлине. Им Гитлер никогда не нравился, и они, конечно, должны были вести себя поосторожней, а не высказывать без оглядки свое мнение. В 1935 году гестаповцы увели ее мужа, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Она, естественно, сильно горевала, но кушать все равно надо, и она продолжала торговать в своей лавке до 1938 года, когда Гитлер, «der Lump»[23], выступил по радио со знаменитой речью, в которой объявил, что хочет начать войну.

Она возмутилась и написала ему. Написала лично, «господину Адольфу Гитлеру, рейхсканцлеру, Берлин», и в этом длинном письме настоятельно рекомендовала ему не начинать войну, потому что погибнет много людей, а кроме того, эта война обязательно будет проиграна, потому что и ребенку понятно, что победить весь мир невозможно. Она подписалась своим именем, указала свой адрес, отправила письмо и стала ждать.

Через пять дней к ней пришли молодчики в коричневых рубашках и под предлогом обыска обчистили ее, перевернув вверх дном дом и лавку. Что они нашли? Да ничего, кроме черновика письма, она политикой не занималась. Через две недели ее вызвали в гестапо. Она думала, ее будут бить, а потом отправят в лагерь, но вместо этого ей с грубым презрением заявили, что надо бы ее повесить, да на такую старую глупую козу («eine alte blöde Ziege») веревку тратить жалко. После этого у нее отобрали торговую лицензию и выслали из Берлина.

В Силезии она кое-как перебивалась случайными заработками и торговлей на черном рынке, пока, как она и предсказывала, немцы не проиграли войну. Поскольку все здесь знали про ее поступок, польские власти предоставили ей лицензию на торговлю продовольствием. И теперь она живет спокойно и окончательно убедилась в том, что, если бы сильные мира сего прислушивались к ее советам, мир был бы гораздо лучше.

Перед отъездом мы с Леонардо вернули ключи от амбулатории и попрощались с Марьей Федоровной и доктором Данченко. Марья молчала и выглядела грустной. Я спросил ее, почему бы ей не поехать с нами в Италию, и она вспыхнула, словно в моем вопросе было что-то неприличное. Эту сцену прервал Данченко, явившийся с двумя листами бумаги и бутылкой спирта. Мы сначала подумали, что спирт — его личный вклад в собранную для нас дорожную аптечку, но оказалось, он для прощальных тостов, которыми мы, как и положено, обменялись.

Что касается двух листов, они предназначались для изъявлений благодарности русскому начальству за гуманное и безупречное отношение во время нашего пребывания в Катовицах. Доктор Данченко попросил еще упомянуть его лично и дать положительную оценку его работе, а также прибавить к своим фамилиям титул — «доктор медицины». Леонардо имел право это сделать, я же нет, какой из меня доктор медицины? Но когда я попытался объяснить это Данченко, тот обвинил меня в формализме и, ткнув пальцем в бумагу, раздраженно сказал, чтобы я не выдумывал, а подписывал. Я выполнил его просьбу: в конце концов, если это поможет ему в его карьере, мне не жалко.

Но на этом официальная часть не закончилась. В качестве ответного жеста Данченко вручил нам два свидетельства, написанных от руки красивым почерком на разлинованных страничках, явно вырванных из школьной тетради. В том, которое предназначалось мне, с великодушной беззастенчивостью утверждалось, что доктор Примо Леви, врач из Турина, работавший в течение четырех месяцев в санчасти такой-то комендатуры, «выполнял свои обязанности профессионально и добросовестно, чем заслужил благодарность трудящихся всего мира».

На следующий день наш неотступный сон превратился в реальность. В Катовицах на вокзале нас ждал поезд — длинный состав из товарных вагонов, в которые мы, итальянцы (всего около восьмисот человек), тут же бросились с радостными криками. Одесса, потом фантастическое морское путешествие, восточные порты и, наконец, Италия!

То, что придется ехать не одну сотню километров в болтающихся вагонах и спать на голом полу, никого особенно не испугало, как не насторожил и выданный русскими смехотворный дорожный паек: немного хлеба и банка соевого маргарина на вагон. Этот маргарин американского производства был очень соленый и твердый, как сыр пармезан. Предназначенный, скорее всего, для тропических стран, он какими-то невообразимыми путями попал к нам. Остальной провиант, с обычной безответственностью заверили нас русские, мы получим уже в дороге.