Книга Передышка - Примо Леви

В те вечера, когда Закат не занимал нас постановкой процесса, площадку нередко держал Синьор Унфердорбен (Непорочный) — тихий, грустный старик из Триеста. Обладатель этого странного и прекрасного имени не отвечал тем, кто забывал назвать его синьором, и требовал, чтобы к нему обращались исключительно на «вы». У него за спиной была долгая, богатая приключениями жизнь, и он, как Мавр и Закат, жил в плену своей грезы, вернее, двух грез.

Каким-то необъяснимым образом он выжил в лагере Биркенау, но не мог ходить из-за ужасной флегмоны ноги. Во время моей болезни именно он помогал мне коротать одиночество и терпеливо за мной ухаживал. Он был очень словоохотлив, и, если бы не повторялся, как все забывчивые старики, из его рассказов мог бы выйти настоящий роман. Он был музыкантом, великим, но непризнанным музыкантом, сочинял, дирижировал оркестром. Написал лирическую оперу «Королева Наваррская» и посвятил ее Тосканини. Еще не опубликованная партитура хранилась в незапертом ящике, так что его враги могли иметь к ней доступ. Этим нечистоплотным людям хватило терпения выискать четыре такта, которые есть и в «Паяцах». Всем было очевидно, что совпадение — чистая случайность, но закон есть закон, с ним шутки плохи: три такта — пожалуйста, а четыре — ни-ни! Четыре такта — это уже плагиат. Синьор Унфердорбен — человек гордый, он не стал обивать пороги судов и мараться с адвокатами: нашел в себе мужество сказать искусству «прощай» и начал жизнь с чистого листа — пошел коком на трансатлантический лайнер.

Благодаря этому он много поездил и видел то, чего никто никогда не видел. Например, необыкновенных животных, диковинные растения, таинственные явления природы. Он видел крокодилов Ганга с негнущимся хребтом, который начинается от кончика носа и заканчивается кончиком хвоста. Эти крокодилы очень быстрые, они носятся, как ветер, но из-за особенностей своего строения могут передвигаться только вперед или только назад, как поезда по рельсам. Поэтому, если ты оказался рядом с таким крокодилом, надо лишь прикинуть направление его движения и отступить за воображаемую прямую, тогда ты будешь в полной безопасности. Видел он и шакалов Нила, пьющих воду на бегу, чтобы их не схватили рыбы; глаза у этих шакалов светятся в темноте, точно фонари, и они поют хриплыми человеческими голосами. В Малайзии он видел кочаны, похожие на нашу капусту, но гораздо больших размеров. Стоит к ним неосторожно прикоснуться пальцем, и все, твоя песенка спета: плотоядное растение начинает медленно и неудержимо затягивать сначала твою руку, потом плечо, потом всего тебя в свою чудовищную липкую сердцевину и постепенно поглощать. Единственное средство, о котором мало кто знает, это огонь, и действовать нужно очень решительно: достаточно поднести зажженную спичку к основанию листа, облепившего руку жертвы, и растение теряет силу. Благодаря быстрой реакции и опыту натуралиста Синьор Унфердорбен спас от неминуемой смерти капитана своего корабля. Еще он рассказывал о черных змейках, живущих в песках Австралии, они кидаются на человека издалека, пролетая по воздуху, словно ружейная дробь. Укус одной такой змейки может и быка свалить. Но в природе все взаимосвязано, и каждое действие имеет противодействие, каждый яд — противоядие, надо только знать какое. От укусов этих рептилий можно спастись человеческой слюной, но это должна быть слюна здорового, а не укушенного, вот почему в тех краях никто не путешествует в одиночку.

Длинными польскими вечерами в комнате с тяжелым духом табака и человеческих тел витали фантастические грезы, рожденные тоской по дому и затянувшимся изгнанием. Все, подменяя реальность вымыслом, грезили прошлым и будущим, рабством и избавлением, рисовали картины райских кущей и образы мифических врагов, наделенных невероятной, неотвратимой, почти космической силой. Все, за исключением Краверо и, конечно, Д’Агаты.

Д’Агате было не до грез, потому что его полностью поглотил страх перед клопами. Эти неприятные спутники никому, естественно, не нравились, но все с ними в конце концов свыклись. Многочисленное и сплоченное клопиное войско с наступлением весны оккупировало наши койки. Днем клопы прятались в щелях стен и деревянных нар, но едва затихала дневная суматоха, они выползали из своих укрытий. Если бы дело ограничивалось лишь тем, чтобы поделиться с ними небольшой порцией крови, это бы еще куда ни шло, но привыкнуть ощущать их на своем теле, чувствовать, как они ползают по лицу, забираются под одежду, — это было труднее. Не страдали от них лишь редкие счастливчики, ухитрявшиеся впасть в беспробудный сон прежде, чем проснутся клопы.

Выдержанный, рассудительный, чистоплотный малыш Д’Агата, каменщик из Сицилии, спал днем, а ночи проводил без сна, в сидячем положении, зорко, с напряженным вниманием вглядываясь в темноту полными ужаса глазами. В руке он сжимал простейшее орудие, изготовленное им собственноручно из палочки и металлической сетки, которое то и дело пускал в ход, так что стена рядом с ним была в отвратительных кровавых разводах.

Сначала его ночные занятия вызывали лишь насмешки — подумаешь, мол, неженка! Но потом смех сменился сочувствием, к которому примешивалась и доля зависти: почему это только у него, единственного из всех, есть конкретный, видимый и осязаемый враг и этого врага можно преследовать, бить и даже размазать по стенке?

На юг

Я ходил по нескольку часов и глубоко, как лекарство, вдыхал в свои ослабленные легкие восхитительный утренний воздух. Ноги меня плохо слушались, но я ощущал непреодолимую потребность вновь подчинить себе тело и восстановить прерванную почти на два года связь с деревьями, травой, тяжелой, темной землей, в глубине которой набухали и прорастали зерна, с воздушным океаном, чьи волны катятся одна за другой с Карпатских гор, покрывая черные угольные дороги хвойной пыльцой.

Так, знакомясь с окрестностями Катовиц, я гулял по утрам примерно неделю. По моему выздоравливающему телу, получавшему в те дни внушительные дозы инсулина, разливалась приятная слабость. Инсулин мне прописали, а потом нашли, купили и ежедневно кололи Леонардо и Готтлиб, и, пока я ходил, он тихо делал свою полезную работу — кружил вместе с кровью по венам в поисках сахара и заботился о том, чтобы тот не заслонялся от своего природного назначения, а сгорал и превращался в энергию. Но сахара было маловато, его запасы быстро истощались, причем обычно в одно и то же время, и тогда в глазах у меня чернело, ноги подкашивались, и я вынужден был садиться на землю, ощущая озноб во всем теле и приступ нестерпимого голода. И тут меня спасали дары моей покровительницы Марьи Федоровны Примы: я вынимал из кармана пакетик глюкозы, жадно проглатывал сладкий порошок и через несколько минут снова видел свет, солнце согревало меня, и я продолжал путь.

Возвратившись однажды в лагерь после очередной утренней прогулки, я застал необычную сцену: посреди площадки стоял капитан Егоров, окруженный плотной толпой итальянцев. В руке у капитана был большой револьвер, который, впрочем, служил ему лишь вспомогательным средством при жестикуляции, сопровождавшей наиболее примечательные моменты его речи. Понять, о чем он говорит, было трудно, но два слова повторялись многократно, и их смысл дошел до каждого как благая весть: репатриация и Одесса.