Книга Намотало - Вероника Капустина

Иногда она очень ясно «видела» его в разных местах города. Места эти ровно ничего для нее не значили, а значили ли для него, она знать не могла. На Конюшенной (ну что ей Конюшенная?) она видела его спокойным и даже веселым, он шел с какой-то женщиной и улыбался ей. Зато в Александровском саду лицо у него было растерянное, какое бывает, когда вдруг приходится расстаться с кем-то дорогим, и надолго, может, навсегда. Откуда эти «живые картины» брались у нее перед глазами, непонятно. То есть ей, конечно, непонятно.

Ей хотелось просто видеть и слышать его. Участвовать в его жизни было ей не по силам, она боялась не справиться, злилась на себя за это и на него тоже злилась… И сейчас, пока шла мимо канавы, куда в двенадцать лет удачно завернула на велосипеде, и тот же теперешний кооператор Пашка ее оттуда вытаскивал, продолжала обижаться. Но надо было звонить, необходимо было сказать в трубку хоть что-нибудь, например:

— Мы с вами — малознакомые люди!

Эта фраза просто рвалась из нее, радостно и бодро пульсировала, выговаривалась легко и сильно. Она сейчас казалась необыкновенно удачной. Такой случился невозможный подъем, так сказать, упоение решимостью. Надо только набрать побольше воздуха… Ничто, ничто не остановит человека в таком состоянии. Одна беда: минут через десять оно обычно проходит само. А так, ничто и никто!

Кот сидел на куче песка, высыпанной вчера около Пашкиного дома. Она узнала его, разглядела в темноте все нехитрые детали его помойного окраса. Это был, безусловно, их кот. У нее как-то сразу расслабились мышцы лица. Все всплыло: и больная жена Паши Шубина, и ночь, и девочки одни, и спящая семья того, кому она собиралась, дура, звонить. И его недовольное лицо она себе представила. Первые несколько секунд он, возможно, разговаривал бы с закрытыми глазами. Скорее всего, до заготовленной дурацкой фразы (это же ясно теперь, что дурацкой!) дело бы просто не дошло.

Она как-то механически, чувствуя, как сгибаются ноги в коленях, присела и взяла кота. По пути домой рассмотрела каждый камешек на дороге, потому что больше ей как-то некуда было смотреть и не о чем думать. Оказалось, что уже давно идет дождь, потому что и камни, и ее босоножки, и кот были мокрые. Ветер утих. Что-то надо было сказать коту (почему надо? Кто это услышал бы и поставил ей «зачет», кроме нас, конечно?). И она сказала именно то, что было нужно:

— Где же ты шлялся-то так долго?

Даже эта короткая фраза далась ей очень нелегко, конца ее кот, скорее всего, и не услышал. Даже мы, признаться, с трудом разобрали. Еще надо было покормить кота, и она покормила. И сразу нашлось чем, хотя, кажется, когда она уходила, холодильник был пустой. Продукты завтра утром должен был привезти муж.

Девочки спали. Ее не было минут пятнадцать, но они успели лечь и уснуть. Обе лежали на правом боку, закутавшись в одеяло до самого носа и даже носы норовя прикрыть ладошками. Она тоже легла и подумала, что вот, завтра снова просыпаться и вставать. Эта обычно безликая мысль на сей раз оскалилась такой тоской, что, не притупи ее наваливающийся сон, могла бы по-настоящему свести с ума.

Муж приехал раньше обычного. В восемь десять он был уже на станции, а в восемь пятнадцать открыл дверь с веранды в комнату. Жена и две дочки спали в одинаковых позах: на правом боку, сжавшись, спрятавшись, отвоевав себе кусочек времени и пространства, свободного от бодрствования. «Не трогать! Не беспокоить! Не приставать!» — сигнализировали три съежившиеся фигурки. Он-то спал на спине. Он не мог понять, как им не жарко и не душно, таким закутанным. Он вышел на веранду, прошелся несколько раз от двери до кошачьей миски и обратно, и к нему пришла простая-простая мысль, которая приходила часто этим летом, но так — на какие-то доли секунды, а теперь вдруг заняла собой все, как будто была сколько-нибудь значительной. Она позволила покрутить себя так и этак и выразить наконец: «Теперь они стали больше похожи на нее».

Serena vitale

Николай Петрович, петербуржец, одна тысяча девятьсот семидесятого года рождения, инженер-строитель, устал. Он устал не так, чтобы придти домой, сесть у телевизора, блаженно положив ноги на подставленную табуретку, и чтобы жена Валя принесла ему чай. И даже не так, чтобы с кисло-сладким сожалением поразмышлять: «Вот не женился бы я тогда на Вале, а женился бы потом на Свете, всё было бы по-другому, разве такая получилась бы жизнь… А если бы пошёл всё-таки на архитектурный, всё-таки рискнул бы…». В том-то и дело, что ему вдруг показалось, что и со Светой, и после архитектурного, было бы то же самое. И без промозглого октябрьского дождя, а наоборот, в мае, и не в Петербурге, а, напротив, в Париже, было бы так же. И даже не так он устал, чтобы со спазмой в горле подумать, глядя на четырнадцатилетнего сына Артёма: «Совершенно чужой человек!». Не достало сейчас у Николая Петровича сил на эту спазму. То, что он чувствовал, сравнимо было разве с ощущением тридцатилетней давности: после того, как он полтора часа качался на качелях, но до того, как его от этого стошнило. Но за двадцать лет Николай Петрович ту тоску, конечно, забыл, и теперь не вспомнил. Зато пришла ему в голову мысль, которую он обычно и близко не подпускал, потому что она легко могла заставить его заплакать: «Только мама меня и любила, а она умерла». Мама умерла рано, чуть позже того случая с качелями. И вот, повернувшись лицом к стене, и осторожно, чтобы не заметила жена, плача, положив себе руку на лоб, как будто это кто другой его гладит, Николай Петрович уснул.

Всю ночь, всю октябрьскую дождливую ночь, он бродил по холодным коридорам, похожим на переходы метро, в незнакомом большом городе. И вдруг в тёмном воздухе прохладным и глубоким голосом сказалось: «Серена витале». Николай Петрович свернул в другой коридор, и ему подтвердили: «Серена витале». «Серена витале», — успокаивало и наставляло его нежное сопрано, которое явно способно было звучать гораздо сильнее и громче, только не хотело. Странность же выговора, непривычную суховатость и тонкость звуков спящий благодарно и мгновенно списал на всегдашнюю странность снов.

Проснувшись утром, Николай Петрович сразу же опять устал было, но вдруг вспомнил: серена витале.

— Валя, — спросил он невыразительным от волнения голосом, — что такое… серена витале?

— Что? — отозвалась Валя, и он сразу понял, что она не знает.

Всё-таки зря он не женился тогда на Свете. Есть, есть надежда, что она-то знает, что такое «серена витале», что ей это что-нибудь говорит. Но спрашивать на всякий случай мы не будем, будем думать, что знает. И с привычным спасительным раздражением подумалось: «Совершенно чужие люди. Что жена, что сын. Совсем чужие». Но теперь у него было «серена витале» — сама гармония, которая, оказывается, не скучная, а радостная. Блажен голос, носящий такое имя, сам состоящий из расположенных именно в такой чудной последовательности звуков. Как же ему раньше-то в голову не пришло, что… серена витале! А ведь приходило, приходило в пятом классе, когда он нечаянно нарисовал в тетради по истории очень красивое и совершенно живое лицо. Так получилось, ту дрогнула рука, а, может, это его Витька толкнул, сосед по парте. Но забыл, забыл Николай Петрович острое счастье, что испытал, глядя на нежную незнакомую женщину, которую сам невольно создал.