Книга Америка - Шолом Аш

Она впитывает каждое сказанное им слово, и с души у нее сваливается камень за камнем…

Отец повернулся лицом к ним, взглянул на них, и на бледном его лице показалась улыбка, он словно хотел сказать: «Не смущайтесь, детки, я согласен, всем сердцем согласен».

И Фейгеле счастлива.

Отец все еще хворает, и Фейгеле забирает из своих денег пятирублевку за пятирублевкой.

Старик лежит и думает, смотрит на детей и молчит.

Лицо у него становится все бледнее и бледнее, морщины все глубже, а силы убывают с каждым днем, кончаются.

Фейгеле забирает из сберегательной кассы свои деньги, сумма тает. Фейгеле знает, что скоро ничего не останется.

Реб Яков чует близкий конец и думает про себя: скорее бы! Тогда бы ему ничего больше не надо было… Тогда бы он больше никому не мешал…

Он выплевывает сгустки крови… С каждым разом крови остается все меньше и меньше, а в книжке дочери с каждым разом сумма тает и тает.

Старик выплюнул последнюю каплю крови, а Фейгеле забрала последний рубль…

В тот день старик скончался. И в тот же день счет в сберегательной кассе был исчерпан…

Фейгеле в один день потеряла и отца, и свое приданое.

Фейгеле снова сидит за столом и при свете лампы-молнии шьет до поздней ночи. И с каждым уколом иглы растет сумма на ее новом счету в сберегательной кассе.

Приданое теперь должно быть крупнее прежнего, потому что с каждым рублем, прибавляющимся в кассе, прибавляется и седина в копне ее черных волос…

КАНТОР С ПЕВЧИМИ

По переулку, от самой проезжей дороги, тащилась большая, тяжелая подвода. Скрытые облаком пыли, на подводе, тесно прижавшись друг к другу, сидели хористы-певчие. Кантор с двумя малыми «пискунами» по бокам занимал одно место. Второе место занимали бас, «подбасок» и сопрано, за ними — слабый тенорок и альт с котомками и ящиками. Городские девушки, занятые приготовлениями к субботе, бросили недоделанные куглы и в летних блузках и замызганных передниках показались в раскрытых дверях. Они откинули косы, закрывавшие раскрасневшиеся щеки, и, перемигиваясь, делились впечатлениями: «Полюбуйся, мол, какие кикиморы!»

Тенора, второпях достав из жилетных кармашков круглые зеркальца и щеточки, зачесали за уши пейсы, застегнули наглухо пальто, чтобы видны были только черные галстуки и края воротничков, прокашлялись, вытянули шеи и стали осматриваться.

— Как осенние яблочки! — сказал тенор, ущипнув исподтишка альта, чтобы не заметил кантор.

Подвода остановилась посреди переулка. Кантор не пожелал сойти — он ждал синагогального старосту. Ведь должен же тот подойти, встретить их и указать, где они могут остановиться. Но староста спал после обеда, а служка боялся его будить.

Между тем подвода с приезжими стояла на базаре. Со всех сторон подходили люди, здоровались с кантором и с певчими и, окружив подводу, ожидали вместе с кантором старосту.

Пришли также и те, что имеют касательство к музыке, люди как-никак и сами поющие. Они стояли отдельной группой — им не пристало смешиваться с прочим народом — и говорили на канторском наречии. Один из них вытащил из бокового кармана «Ежемесячник кантора» и начал читать вслух стихотворение. Кантор, угадав в них по длинному ногтю на большом пальце «коллег», обратился к ним:

— Есть тут у вас в городе любители пения?

— Что за вопрос! Еврейский город! — ответили «коллеги».

Тем временем пожаловал и староста. Неторопливым шагом, с заспанными глазами и с мокрыми от умывания после сна кончиками пейсов, он подошел к подводе, очень медленно протянул руку и проговорил, как спросонок:

— Мир вам!

— И вам также!

— Куда изволите путь держать? — спросил староста, как будто ни о чем не зная.

— В еврейские города, — ответил кантор.

— Вы что же… проповедник?

— Нет, кантор с певчими.

— Вот как! Кантор с певчими? — протянул староста, поглаживая пейсы, усы и бороду, и после долгого раздумья, словно о чем-то догадавшись, спросил: — А для чего кантор с певчими разъезжает по еврейским городам?

— Молиться! — ответил кантор.

— Ах, молиться… Ну что ж, пусть кантор едет себе подобру-поздорову…

Староста протянул руку на прощание и ушел. Кантор тут же шепнул что-то извозчику, а тот стегнул по лошадям и крикнул:

— Вьо! На Крошенвиц!

Но тут стоявшие кругом люди налетели на подводу, схватили вожжи и остановили лошадей.

— Что такое? Куда вы поедете? Субботу и здесь пробудете, на наших харчах!

— Поезжай! — приказал извозчику кантор и одновременно подмигнул «коллегам» — местным знатокам пения, давая понять, что он полагается на них…

Подвода заскрипела, тяжело протарахтела по городской мостовой и выбралась на Крошенвицкий тракт. Проехав версты две до речки, которая славится тем, что ежегодно в ней кто-нибудь из городских обывателей тонет, кантор велел остановиться, чтобы облить водой колеса.

Певчие слезли, поразмялись и заговорили о том, что не мешало бы закусить.

Кантор достал из жилетного кармана ключик и открыл сундучок, который носит название «Пища в дорогу» и, надо думать, не зря заперт висячим замком, а также врезанным замком, да еще английским вдобавок. Достав из сундучка пять луковиц и три селедки, кантор передал их Еклу-колбаснику— парню низенького роста, умудрявшемуся как-то не подчиняться законам времени, — никто не может определить, сколько ему лет: одни считают, что ему восемнадцать, другие полагают, что тридцать восемь. Он готовит, вяжет и шьет, как женщина, поэтому его прозвали «хозяйкой» и поручили в пути кухню. Екл-колбасник надел передник и принялся рубить на камне луковицы и селедку. А кантор тем временем советовался со старшим альтом, что делать дальше. Старший альт, долговязый и тощий, рос и учился в синагоге, а теперь готовился в резники и сватался к старшей дочери кантора. Он был большим любителем древнееврейского языка и успел уже напечатать в «Ежемесячнике кантора» три корреспонденции в стихах. Он держался в стороне от остальных певчих и явно предпочитал общество кантора, место которого надеялся занять в свое время…

«Щелкунчик» — один из «пискунов» — мальчишка с подслеповатыми глазами и пейсами, выстриженными до половины головы, залез на самое высокое дерево — наблюдать, не едет ли кто из города.

Екл-колбасник управился с селедками, кантор достал хлеб и раздал всем по ломтю. Братва принялась жевать, так что за ушами трещало. Заморив червяка, разделись и растянулись под деревьями между дорогой и полем. Был жаркий летний день, речка поблескивала, как зеркало, спелые колосья склоняли золотившиеся на солнце ржаные метелочки, закрывая «по колено» стоявший за ними лес. Еда привела певчих в доброе расположение духа, им хотелось посмеяться, пошутить, но они боялись кантора. А кантор и старший тенор ходили понурив головы, хотя питали надежду, что местечковые знатоки и любители синагогального пения не станут мириться с бесцеремонной выходкой старосты… Извозчик выпряг лошадей, подсыпал им овса, а сам растянулся у подводы, подставив горячему солнцу лицо, заросшее волосами так, что не было видно ни клочка кожи. Он прямо-таки плавился в этом пекле, и капли пота текли у него по лбу. Нохумке-литвак,[14]бас, который может есть за четверых и кормится ежедневно у двоих благодетелей, подбирался к извозчику, пытаясь обнаружить у него спрятанный табак. «Пискуны» безжалостно выдирали волосы из конских хвостов, а Иоська-верзила и Лепл-шляпа, подголоски альта и тенора, два восемнадцатилетних парня, носившие стоячие бумажные воротнички и цветастые галстуки, забрались под дерево, достали перо и чернила и намеревались сочинить любовное послание девушке из Жохлина.