Книга Обмененные головы - Леонид Гиршович

Она должна видеть это письмо, заглазно она ничего сказать не может – а вдруг это фальшивка, фальшивок тьма. Ее правда, сам недавно видел одну. Так где хранится письмо? С моих слов она записывает телефон Боссэ.

Ее чашка пуста, моя тоже, чайник тоже – она не сомневается, что я еще дам о себе знать, учитывая напор, который я сегодня выказал. Возможно, ей действительно удастся что-то вспомнить, о чем она совершенно запамятовала сейчас, а пока… «А пока» она ничего сказать не может, «а пока – прощайте» – так следует понимать «а пока…». Вопрос сугубо светский, на прощание: я остановился прямо здесь, в Бад-Шлюссельфельде? Нет, я сейчас еду в Циггорн. В Циггорн? Машиной? Нет, поездом. Мне повезло (считает Доротея Кунце – «Зара Леандер»). Ее невестка как раз сейчас едет в Циггорн. В самом деле? По выражению лица Петры ясно, что это чистой воды импровизация. Ну да, ты же сказала, что собираешься быть дома еще сегодня, – или мне послышалось? У меня на глазах самым беспардонным образом свекровь выставляла из дома невестку, и та безропотно повиновалась (может быть, даже радуясь в душе такому повороту событий). Я интересуюсь: а что Тобиас – остается у бабушки? Конечно, каникулы, он будет здесь до конца недели, а потом отец его заберет – в Бад-Шлюссельфельде замечательный воздух. А Тобиасу она скажет, что мама уже уехала, он вряд ли будет сильно страдать.

Зачем ей это понадобилось, так хищно использовать подвернувшийся под руку случай? Обычно человека спроваживают, если кого-то ждут. Значит, предстоял незапланированный визит – Доротее Кунце не терпелось рассказать про меня кому-то?

Снова «фольксваген» с развеселой бумажной сосиской на стекле – неожиданно послужившей мне отмычкой: «Вольный имперский город Цвейдорферхольц». Миллионы машин бегают по Германии с аналогичными наклейками: придурковатыми, серьезными, лирическими – на все вкусы. Петре наклеивать игривую сосиску было даже как-то и не к лицу – ей бы подошло что-нибудь свободолюбивое, по-испански: Куба си – янки но! Впрочем, сосиску мог приклеить за нее и кто-то другой – сын? муж?

Едва мы оказались прижаты друг к другу в капсуле «фольксвагена», как она спросила: заметил ли я, что ее только что бесцеремонно прогнали? Я лицемерно удивился: как, разве она не собиралась уезжать? Нет, но и слава Богу, ей невыносима эта обстановка. Только ради Тобиаса она сюда приезжает, воздух здесь, это правда, сказочный. (Ерунда – воздух, властная бабушка так хочет; и потом, как уже подмечено было, наперекор себе самой все же гордилась, чей Тобиас правнук.) Чем же она это может объяснить такую странную выходку со стороны свекрови? Ну как чем, а что, я сам не заметил, в каком она была состоянии – совершенно потеряла самообладание. Еще до упоминания об этом скрипаче-еврее – моем деде – падает в обморок, приняв меня за грабителя. Я вставляю: приняв меня за привидение. Нет уж, привидением Доротею Кунце не проймешь! Ну, хорошо, а вот, зная ее, что она считает, все эти ее «нет» – это было вранье? Вранье… паническое вранье! Или не знаю что, но она свою свекровь не узнавала: вдруг повела меня в кабинет Кунце (выясняется, что кабинет Кунце – место заповедное, туда входа нет).

И отчего же это все? – спрашиваю я Петру. Ничего нового она мне сказать не может: она меня уже предупреждала, что в этом доме за такую историю мне спасибо не скажут. Правда это или неправда, было это или не было – этого не должно было быть . И матушка Доротея в лепешку разобьется, чтобы доказать, что все это вздор, – ее обожаемый Готлиб Кунце, как истинный немец, на такое отступничество не был способен.

В лепешку чуть не разбились мы, когда прямо на нас из какого-то закоулка выпрыгнул «ягуар» и исчез в том направлении, откуда мы только что приехали. Во всяком случае, о степени риска, которому подверглись наши жизни, свидетельствовало далеко не изящное «шайсе! » Петры (за рулем унификация пола полная). Дальнейших нелестных эпитетов по своему адресу владелец «ягуара» избежал потому лишь, что был вдруг опознан: это же… это же Доротеин «бой-френд», теперь понятно, почему ее, Петру, понадобилось выпихнуть. Спешит – она, наверное, ему позвонила… А что, у нее было в жизни много друзей-мужчин – судя по тому, как она себя держит и как выглядит, – да?

Я очень заблуждаюсь, наделяя Доротею Кунце естественными человеческими свойствами. «Бой-френд» было сказано в шутку – платонически влюбленный в нее всю жизнь один старый холостяк, который, если она прикажет: прыгай в пропасть – прыгнет, не задумываясь, как в свое время, не задумываясь, прыгнул бы за фюрера. Овдовев двадцати одного года от роду и с мужем прожив «нетто» от силы несколько месяцев, она затем всю жизнь блюла свое вдовство, превратив его в фетиш. С ее внешностью? Она, верно, пользовалась колоссальным успехом, и соблазны подстерегали ее… Бросьте, какие соблазны. Она кукла, ее главный соблазн был – стать Кунце. Держать сто процентов акций этого имени в своих руках – почему ее так и задела история с моим дедом, с каким-то письмом. Про Кунце она знает все – более того, она и сама уже часть его мемориала: немецкая трагедия, немецкая верность, немецкая вдова. Она принесла свою жизнь в жертву этому праву – стать живым продолжением мифа. Она, Доротея Кунце, – весталка, если это слово мне о чем-то говорит.

Ну, я не совсем варвар. Только не кажется ли ей, что – от большой ли любви к свекрови, по традиции ли, берущей начало в немецком романтизме, – она все несколько схематизирует. Заданность, стереотип – это черта немецкого мышления не только в эпоху политических катаклизмов, но и при позднейших попытках в них как-то разобраться. (Сказано еще в отместку за «весталку» – не за то, что допускалось, что я чего-то могу не знать, а за тон, которым это допускалось. Эрих, восточный немец, помню, кипел: один его западный родич, показывая ему свои апартаменты, стал объяснять назначение биде – так сказать, подстраховался. Да-с, вот так разница в амбициях может весталку приравнять к биде.)

Разговор перешел на Германию, на немцев – в глазах еврея, в частности в моих глазах. Что я думаю о немцах? (Я думаю о них много чего, одно противоречит другому.) Тема, в разговоре с немцами отработанная мною до мелочей. По обыкновению, я становился между дьяволом и его раскаянием. Это как поется в одной детской песенке: «Поросята бывают разные, чистые и грязные». Видите ли, я хоть, конечно, израильтянин, но вырос я в городе Харькове, среди всенародного упоения собственными добродетелями, официально санкционированного, но при этом абсолютно искреннего. Коллективная вина немцев воспринимается мной как то же самое, только со знаком минус. Что до моих личных переживаний, то опять же, жизнь под советским солнцем научила меня есть за одним столом с таким количеством вероятных палачей – и не заходиться в праведной истерике… Как я могу! Как можно вообще находить аналогию нацистской Германии? Это безнравственно!

Это она меня?.. В безнравственности?..

А собственно говоря, почему это безнравственно? Почему по классовому признаку убивать более нравственно, чем по расовому? То есть я в принципе понимаю логику: первый случай оставляет выход, всегда можно перейти на сторону классового врага и тоже убивать. Помимо того что это преимущество сомнительное в моральном смысле, оно и на практике плохо реализуется.