Книга Дети погибели - Сергей Арбенин

Комаров прикрыл глаза, глубоко вздохнул.

– Хорош агнец… В Государя императора собрался палить… Кстати, револьвер у него есть?

– Ещё какой! – улыбнулся Нечаев. – Не револьвер – чистая Царь-пушка. Наповал медведя свалить может. Оружие куплено легально. Американского производства, для охотников.

Комаров взглянул Нечаеву прямо в глаза.

– Значит, Соловьёв может только всё испортить.

– Да… Наверное… – Нечаев снова деланно зевнул. Потом подался вперёд. Сказал необычно просительным голосом:

– Слушайте, ваше высокоблагородие… А устройте-ка вы мне с ним встречу, а?

Комаров подумал, что ослышался.

– Что? Да вы в своём уме?

– Я-то в своём… – Нечаев подмигнул. – А вот вы…

Глаза Комарова побелели. Он судорожно поднялся.

– Прощайте. Лёгкой вам смерти.

Нечаев вздохнул:

– Здесь, в этих камнях, все смерти нелёгкие… Послушайте, ваше высокоблагородие… даже если у Соловьёва ничего не выйдет – это же ваш шанс усилить репрессии!

Комаров стоял – бледный, слегка осунувшийся.

Нечаев тоже поднялся – босые ступни шлёпнули о каменный пол, звякнули кандалы, – заговорил громко и страстно:

– Усилить репрессии – это и значит поджечь фитиль террора! Сейчас террористы ещё медлят. Но дайте им в руки козырные карты. Казните, всех, кто сейчас сидит под следствием о терроре, о сопротивлении при арестах! Подсуньте революционерам идею динамита – не пройдёт и года, как Правосудие свершится!

Комаров слегка пожал плечами. Нечаев начинал его пугать.

– Суд уже приговорил к расстрелянию Осинского, Брандтнера и Свириденко, арестованных в Киеве за покушение на помощника прокурора Котляревского, – проговорил Комаров. – Не сегодня – завтра будет приведён в исполнение приговор в отношении подпоручика Дубровина…

– Дубровин… Постойте. Что-то я не слыхал о таком.

– Арестован в Старой Руссе. Во время обыска набросился на жандармов. При обыске у него обнаружили прокламации, запрещённые издания, бумаги с печатями партии «Земля и воля ».

Нечаев кивнул.

– А ещё что обнаружили?

– Ещё? – удивлённо переспросил Комаров. – Ну… Журналы. Накануне ареста Дубровин читал новый роман господина Достоевского. Кстати, Достоевский тоже имеет дом в Старой Руссе и несколько месяцев в году проводит там.

Он выжидательно посмотрел на Нечаева.

– Достоевский? – Нечаев наморщил лоб. – Это кто? А… Знаю. Читал. Давно уже. Больно пишет. Очень больно.

– Он ведь и про вас написал, – сказал Комаров. – В романе под названием «Бесы»… Именно вас и вывел в главном герое.

– Да? Не читал… Но это хорошо, что написал обо мне. Хорошо… И послушайте, Комаров. Не называйте меня больше «Нечаев».

– Это почему же?

– Потому, что я узник нумер пять, безымянный. И никому знать не положено, кто я такой. А здесь и у стен есть уши.

– Ну-ну… Кому надо – давно уже знают, – усмехнулся Комаров. – Так вы ничего не скажете о Дубровине?

– Не знаю. Никогда не слышал.

Комаров вздохнул, сделал вид, что собирается уходить, и словно что-то вспомнил.

– Да, ещё о динамите… Вы давеча показывали мне его.

Нечаев бросил на него острый взгляд и тут же отвёл глаза.

– Не дадите ли вы мне ваш динамит? – продолжал Комаров.

– Это ещё зачем? – насторожился Нечаев.

– У нас есть достоверные сведения, что у террористов тоже появился динамит. Хотелось бы определить, не в их ли мастерской и ваш кусочек изготовлен.

– Зачем? – подскочил Нечаев. Глаза его горели нехорошим огнём.

– Чего вы подскакиваете? Вам-то для чего здесь динамит? – спросил Комаров. – Всё равно стену не взорвёте – маловат заряд. А вот сами поранитесь…

Нечаев нахмурился. Потом внезапно закатился почти припадочным смехом:

– А нету у меня динамиту! Нету! Хоть всю камеру обыщите!

Комаров покачал головой:

– Ну-с, значит, вы опять в розыгрыши пустились. Ведь вы мне не динамит – кусок глины показывали…

– A-a… – глаза Нечаева сузились. – Так вот куда мой динамит девался. Это вы его выкрасть приказали? То-то я думаю: чего ради среди ночи из камер повыводили?..

Он усмехнулся.

– А в свой «динамит», кстати, вместо нитроглицерина я… Говнеца подмешал. Ваши-то эксперты что на это сказали, а?..

Он засмеялся тонким смехом.

Комаров вздрогнул, на лице его отразилось отвращение. Он сделал шаг назад.

Но настроение секретного узника вдруг круто изменилось. Нечаев грохнул кандалами и закричал, словно продолжая прерванный разговор:

– А я говорю – усилить! Усилить репрессии! Хватать всех подряд, вешать, стрелять, судить скорым судом! Чем больше будет трупов – тем лучше! Понимаете вы это, жандармская задница?!

Комаров вздрогнул. Молча развернулся и зашагал к двери.

– Нечаев! – внезапно прокричал издалека, из-за каменных стен чей-то голос. – Предатель, иуда! Я убью вас, Нечаев!!

И вдалеке загрохотала железная дверь.

– Вы знаете, кто это стучит? – громко, чтобы Комаров расслышал, выкрикнул Нечаев.

– Будьте покойны, – твёрдо проговорил Комаров, выходя и кивая надзирателю.

Комаров уходил из равелина под грохот ударов в дверь и продолжавшиеся вопли Дубровина, сидевшего в дальней камере:

– Я убью вас, Нечаев! Убью!..

«Совершенно безумен», – подумал Комаров то ли о Нечаеве, то ли о Дубровине.

«Совершенно!» – мысленно подтвердил Нечаев и тихо засмеялся, словно ребёнок, – колокольчиком.

* * *

В последние дни перед Пасхой дел навалилось – невпроворот. Маков работал до глубокой ночи. Да дела-то всё были дежурные, неважные, и о другом забота грызла. А тут еще очередной полицейский конфуз выяснился.

Сначала из Старой Руссы исправник полковник Готский прислал рапорт: к нему обратилась жена некоего домовладельца Достоевского с просьбой выяснить, осуществляется ли в настоящее время негласный надзор за её мужем.

«Домовладелец Достоевский» – Маков фыркнул. Писатель, который нынче в такой чести, что Победоносцев с ним на дружеской ноге, и даже цесаревич (через Победоносцева же, своего наставника) этого «домовладельца» в Аничков дворец приглашал. Слушал отрывки из нового произведения. Маков за творчеством Достоевского не следил, но знал, за что писатель на каторгу попал. И, между прочим, хоть теперь Достоевский и с Катковым дружит, и с Победоносцевым, и даже вот с цесаревичем общается, а впечатление от его романов… Ну, если прямо сказать: прочитаешь – и непременно захочется революции.