Книга Крик ворона - Дмитрий Вересов

Она не стала выяснять, сколько конкретно причиталось мистеру Дарлингу за эту услугу, но, судя по его поведению, гешефт он посчитал для себя выгодным и отрабатывал вовсю. Встал при ее приходе, горячо пожал руку, даже к сердцу поднес, разве что не поцеловал, выразил радостное удивление по поводу ее английского, пытался говорить какие-то комплименты насчет внешности, но довольно быстро исчерпал их запас. В наступившей паузе Шеров сказал:

– Вы, голубки, поворкуйте пока, а нам с Ариком надо кой-какие организационные вопросы решить.

Оставшись с Таней наедине, Дарлинг плеснул себе в бокал «Курвуазье», не подумав предложить ей, отвернулся, прихлебнул немного. Потом будто опомнился, поглядел на нее, оскалив зубы, и произнес:

– О, поверьте, Таня, я счастлив, что…

– Да бросьте вы! Бизнес есть бизнес. Давайте сразу договоримся, что отношения наши останутся сугубо деловыми.

Он как-то сразу поскучнел – а может, наоборот, расслабился, поняв, что здесь нет нужды ломать комедию и тратить силы на натужный шарм. Таня с улыбкой смотрела на него и думала: «М-да, такого я еще не ела».

Они посидели еще немного, помолчали, не утруждая себя разговорами, а потом в дверь деликатно постучали, просунулась голова Шерова.

– Познакомились? И славно. Теперь давайте пошевеливаться. Опаздываем.

Дарлинг, видимо, поняв по жестам или зная, о чем идет речь, тут же встал и одернул полосатый пиджачок. Таня же не шелохнулась, только одарила Шерова удивленным взглядом.

– Куда это мы опаздываем?

– На регистрацию, куда ж еще.

– Однако! Я что, вот так, в пляжном обдергайчике и поеду?

– Да кто на вас смотреть будет? Заскочим в контору, распишетесь там, свидетельства получите – и свободны. Самолет ваш через неделю, так что собраться успеешь.

Открываем сезон большой охоты?

VI

С Иваном Таня встретилась сама. Место встречи получилось какое-то детское – знаменитый «лягушатник» на Невском. Но Таня не случайно выбрала именно его. Конечно, Иван с его навыками мог преспокойно налакаться где угодно, но тут вряд ли. В кафе стояли высокие кресла, образуя по краям зала полукабинки, и царил полумрак. Таня не хотела, чтобы при разговоре на них кто-нибудь пялился.

Иван пришел чистый, выбритый, совершенно трезвый, хоть и опухший, и какой-то пришибленный. За те несколько лет, что они не виделись, он сильно постарел, усох, ссутулился, в глазах появился затравленный блеск, в речах – сбивчивость и постоянное стремление в чем-то оправдаться.

– Хорошо выглядишь, – усевшись, сказал он. – Да, кому жизнь сладкая карамелька, а кому… – Он страдальчески вздохнул.

– Как ты?

– Я-то? – Он с усмешкой оглядел ее. – Теперь-то уже ничего. Устраиваюсь помаленьку. А вот тогда… Хотя откуда тебе знать? Что такое ломка, представляешь себе? А аверсионная терапия?

– Нет.

– И не дай Бог узнать… Да и после больницы не лучше было. Ты ушла, родные отец с матерью бросили, как пса, подыхать в конуре… Кстати, не боишься, что тебя со мной увидят?

– Нет, а с какой стати? – удивленно спросила Таня.

– Как, так ты ничего не знаешь? Впрочем, понимаю, тебе же это неинтересно… В общем, я в диссиденты попал.

– Ты?

– Представь себе.

– Это из-за… из-за стихов твоих?

– Какие на фиг стихи?! Благодетель мой, Федор блин Михайлович, пожировал с годик в своей Швейцарии, прижился, гад, и возвращаться не пожелал. Устроил пресс-конференцию, поведал, понимаешь, миру о бесправном положении мастеров слова в СССР. А что я в КГБ полгода бегал, как на работу, объяснения давал, заявления подписывал…

– Господи! И как же ты теперь?

– Ничего, добрые люди пригрели. Причем те самые чистоплюи, которые раньше от меня нос воротили, даже не будучи знакомы – прислужник, дескать, партийного лизоблюда, продажная шкура. А теперь тот же самый Золотарев у них в героях ходит, а я – ну, не в героях, конечно, но в жертвах системы… В общем, устроили меня в журнал «Звезда» внутренним рецензентом – читаю рукописи, которые им шлют со всей страны, и обстоятельно разъясняю гражданам, по какой именно причине их гениальное творение в ближайшее время опубликовано быть не может. Подписывает это, конечно, другой товарищ, но денежки мои… И Одиссей Авенирович, спасибо ему, не забывает.

– Большие сдвиги? – усмехнувшись, спросила она.

– Какие сдвиги? – не понял он. – Все то же самое. Песню по радио слышала? «Завод родной, инструментальный»?

– Нет, конечно.

– Послушай. Слова мои. Объявляют, что Пандалевского.

– Так все один и живешь?

– Разве это жизнь?.. Ну да, в общем, один…

У меня, знаешь, после всего… ну там, больницы и до нее… в общем, по этой части не того…

– Бедный! Ты, главное, не особенно пей, глядишь, все и образуется.

– С бухаловым я наладился. Стабилизировался, можно сказать. Раз в два-три месяца спускаю лишнее напряжение. Заранее готовлюсь, денежки рассчитываю. Чтобы, значит, недельку погулять, недельку поболеть, и со свежими силами… Научился.

Он проглотил несколько ложек мороженого, потом покосился на нее:

– Ты меня сюда зачем вызвала? О здоровье спросить?

– Да нет, собственно. Вот, посмотри. Она протянула ему папку с бумагами. Он раскрыл, почитал, безропотно подписал заранее заготовленное от его имени заявление, не задав ни одного вопроса, и откланялся. Таким Таня его еще не видела и не могла определить, как он воспринял ее решение о разводе. Впрочем, он и сам этого понять не мог.

Рассмотрение заявления о разводе гражданина Ларина Ивана Павловича и гражданки Лариной Татьяны Валентиновны в Красногвардейском районном суде было назначено на 24 июня.

После этого они несколько раз созванивались, уточняли дату, и Иван всякий раз говорил, что все помнит и непременно будет.

Девятого июня он получил сразу за четыре внутренних рецензии, пришел домой, заставил себя сесть за еле-еле начатый заказ от Пандалевского – сценарий праздника ПТУ при Металлическом заводе, – но не смог унять внутренней вибрации, крякнул и спустился в угловой гастроном…

…Поначалу пришли почти абстрактные формы, иллюзорные в минимальной степени, лишенные материальности. Черной трещинкой с потолка спрыгнул злой астрал, ломкий и металловидный. На изломах он шипел и плевался электрическими искрами. Боязнь оказывалась сильнее желания, и астрал отскакивал от дрожащих рук, убегал в угол или на шкаф и шипел оттуда:

– С-с-сволочь!

Добрый астрал выплывал снизу – из пола, из кровати или из ладони. Он давался в руки, не ломаясь ни в прямом, ни в переносном смыслах. Он не стрелял искрами, а лишь жалобно тянул одну ноту – какую-то несусветную, такую не найдешь ни в каких клавирах. Нота пугала, но больше притягивала. Это был либо очень добрый, райский астрал – либо мертвый, ибо он был похож на белейшую дымную спираль и уходил неизвестно куда.