Книга Эми и Исабель - Элизабет Страут

Однако Эмма Кларк, возвратившись как-то вечером домой после утомительной перебранки в мастерской из-за некачественной обивки кушетки в гостиной, обнаружила, что дверь гаража приподнята, но, наслышанная о кражах серебра в окрестных домах, не стала выходить из машины, а поехала прямиком в центр и немедленно по телефону вызвала с работы Эйвери.

Из гаража пропал весь инструментарий, запасное колесо тоже исчезло, но дом на этот раз, видимо, остался нетронутым. И все же Эйвери отпросился с работы до конца дня и вызвал слесаря, чтобы поставить дополнительные запоры на все двери. «Надо бы сказать Исабель», — сказал он жене, а та только кивнула, совершенно выбитая из колеи видом грязи, которую сапожищи слесаря растащили по всему дому. Действительно, Исабель жила всего в миле от них, и ее необходимо было предупредить, что кто-то ошивается поблизости, вскрывает гаражи, крадет инструменты и запаски. Но оба они как-то закрутились в тот момент, и потому Исабель сидела в буфете за чашкой кофе, поглощенная чтением «Мадам Бовари», в счастливом неведении о том, что происходит невдалеке от Двадцать второго шоссе. И невдомек было ей, что в ту самую минуту, когда она переворачивала страницу, на другом конце города в школе звонок возвестил об окончании учебного дня и ее дочь Эми шла переполненными коридорами в туалет — прихорашиваться для мистера Робертсона.

Глава 7

Как же она волновалась! Эми стояла в одиночестве, молочно-белый свет пробивался сквозь заиндевелое окно и скользил по зеленым стенам… Эми не замечала ни битых облезлых раковин, ни капающих кранов — в такие предвечерние часы она словно замерла в безмолвном предчувствии чего-то небывалого. Возбуждение и страх все больше и больше овладевали ею по пути — будто что-то сжимало ей копчик, и от этого немели ягодицы, а руки леденели, будто их только что вынули из морозилки. Она воображала себя юной принцессой-невестой, которую вот-вот представят заморскому королю.

Волосы — именно они делали ее похожей на принцессу. Они струились по плечам длинными густыми локонами всех оттенков золотого — от желтого до светло-коричневого. А прядки, обрамлявшие лицо, были такими светлыми — почти белыми. Разглядывая в зеркале свои полуоткрытые губы, Эми подумала, что, наверное, она — красавица. Но тут у нее заныло в животе, и ей пришлось отлучиться в кабинку. А по возвращении она ужаснулась, увидев в зеркале заурядную девчонку с бледными пересохшими губами. Она покусала их чуть-чуть, потерла щеки, чтобы те порозовели, и толкнула тяжелую дверь, на которой чья-то рука вывела красными чернилами: «Моей сестре нравится, когда ей сосут левую сиську».

Коридоры опустели. Эми шла мимо беззвучных классных комнат, где пустые стулья ждали завтрашнего дня, когда на них снова кто-то сядет. Издалека долетали приглушенные звуки трубы — кто-то занимался в музыкальном классе. Спускаясь по лестнице, Эми слышала, как в спортзале репетируют чирлидерши.

И вот она в дверях его кабинета. У Эми вдруг странно замутился взгляд, и все увиденное показалось ей нечетким и мелким, как карандашный набросок (ладони так стиснули тетрадь, что оставили потные отпечатки на обложке). Но стоило мистеру Робертсону поднять на нее глаза — брови его поползли вверх, лицо засветилось — и самые тяжкие переживания тут же улетучились. Казалось, что никто и никогда не был так рад ее видеть, разве что в младенчестве, когда мама брала ее с собой на фабрику. Тогда женщины ласково склонялись над ней и кто-то вроде Толстухи Бев восклицал: «Кто это к нам пришел? Что за чудесная девочка?»

Мистер Робертсон ничего не сказал, просто смотрел на нее, залитую лучами послеполуденного солнца.

— Привет! — сказала она, легонько помахала ему рукой и чуть кивнула. По губам ее скользнула застенчивая улыбка.

— Привет! — ответил он и скопировал ее жест, тем самым выдавая свое смущение. — Входи, — сказал он, — входи, пожалуйста.

Она шла к нему через залитую солнцем комнату. Ей всегда было неуютно, когда он смотрел на нее. Словно соревнуешься с каждым, на ком может остановиться его взгляд, а вот соревноваться Эми совершенно не умела. С детства она впадала в панику, когда приходилось играть в «Музыкальный стульчик», — какое мучительное, леденящее знание, что, когда умолкнет музыка, кто-то окажется лишним. Поэтому Эми предпочла избегать соревнований. Каких только испытаний не уготовано детям: «Назови по буквам слово», бесконечные эстафеты в спортзале и прочее. Эми перестала принимать в них участие, а если и участвовала, то без особых надежд, и потому не слишком огорчалась, когда в четвертом классе перепутала буквы в слове «глетчер» или когда выбыла из игры в софтбол, из-за того что вечно мазала ракеткой по мячу. Это манкирование вошло в привычку, и в старших классах, когда наивысшей наградой стала популярность среди лучших, Эми обнаружила, что ей снова не хватает силы духа, чтобы вступить в соревнование. Она в конце концов дошла до того, что почувствовала себя невидимкой, и опасалась, что одинока по собственной вине.

Но это был мистер Робертсон, и для него она не была невидимкой. Особенно когда он вот так смотрел на нее (хотя глубоко в душе шевельнулась неуверенность в себе, стремление раствориться). Но его рука коснулась ее локтя.

— Я кое-что тебе принес, — сказал он и кивком указал на стул рядом с учительским столом.

Она села, задвинув большие ступни поглубже под стул. Он переписал для нее стихотворение Йейтса «К девушке», и она прочитала его не без смущения. До сих пор ей никогда не приходилось видеть столько слов, написанных его рукой:

«Я знаю, что так заставляет биться твое сердце».

Ей казалось, что это он сам написал ей письмо.

— Мне нравится, — сказала она, — правда, очень-очень!

Она посмотрела на него, оторвавшись от листка.

— Можно мне взять его себе?

— Конечно, это тебе.

Эми пришлось отвести взгляд — теперь она поняла, что любит его, и все изменилось.

Раньше он притягивал ее, как большой темный магнит притягивает маленький гвоздик на огромном расстоянии. Но теперь она прилепилась к нему с нежным, чуть слышным звоном, ближе некуда. Она здесь, и она любит его.

Эми положила стихотворение в тетрадку.

— Спасибо большое! — сказала она, встала и подошла к приоткрытому окну.

За окном виднелся чистый тротуар, просохший под солнцем. Было слышно, как трогается, утомленно урча, последний школьный автобус, как грузно он поворачивает со двора на улицу. А дальше были желтенькие пятнышки на южной лужайке у школы — одуванчики только-только приподнялись над землей. Воздух из окна был сладок до боли, и, снова взглянув на тротуар, которому солнце даровало сухие островки, она тут же припомнила волнение и восторг, которые чувствовала в такие дни, когда была маленькой. Это было, несомненно, сильнее страха перед «музыкальным стульчиком», это были дни, когда зима наконец кончалась и Эмины ноги в новых кроссовках так радостно и свободно топали по сухому тротуару Она отчетливо припомнила, как невесомо и упруго шагали ее ноги по просохшей дороге, и ей показалось, что снова вернулось тогдашнее ощущение счастья — оттого что можно надеть новые кроссовки, можно рвать одуванчики (очень осторожно, потому что Исабель терпеть не могла, когда у Эми на одежде оставались пятна от одуванчиков), можно снять громоздкое пальто и ходить в одном свитере, — все это и было ее детским счастьем, ее чаяниями.