Книга Царица Шаммурамат. Полёт голубки - Юлия Львофф

В тот день, когда Ану-син увидела изображение матери в чаше с водой, Баштум получила в наказание за разбитую любимую вазу Авасы порку розгами. Такой она и предстала перед взором девушки — окровавленная, с руками, скрученными за спиной, изнеможённая, растрёпанная.

Ни Жрица, ни Шимегу, ни Латрак не пытались удержать Ану-син после того, как она заявила им, что возвращается в мир людей. Её решимость, её любовь к матери были сильнее самых крепких преград и самых убедительных уговоров остаться с болотным народом. Латрак ещё только начал собираться в путь, а Ану-син уже сидела в его челноке.

Баштум было не узнать. Её лицо потемнело, почернело, глубоко запали глаза. Случалось, она вдруг начинала мелко дрожать, клубок подкатывался к горлу, и женщина разражалась то рыданиями, то страшным хохотом. Затем Баштум схватывали судороги, она металась, выгибалась дугой, билась головой о стену.

— Демоны, злые духи вселились в несчастную, — шептали слуги Залилума, с опаской наблюдая за припадками женщины.

— Притворяется, — зло усмехалась Аваса, сплёвывая и качая головой, — мнимой хворью прикрывается, чтобы от работы отвертеться.

В конце концов, посоветовавшись с Залилумом, она велела слугам запереть Баштум в той самой каморке, из которой когда-то убежала Ану-син. К счастью Баштум, ни гиены, ни какого-либо другого дикого зверя там не оказалось. И однако, состояние маленькой женщины ничуть не улучшилось.

Едва Ану-син появилась на пороге дома Залилума, Аваса набросилась на неё с кулаками — так ей не терпелось выместить на беглянке свою злость. Два с лишним года она мечтала об этой встрече с маленькой дикаркой, два с лишним года накапливала и носила в себе ненависть, придумывая наказание одно чудовищнее другого. И вот этот долгожданный день наступил. Ещё мгновение — и кулаки Авасы, своей тяжестью не отличавшиеся от мужских, обрушились бы на голову девушки. Однако произошло нечто необъяснимое. Аваса внезапно наткнулась на какое-то невидимое, но прочное, как щит воина, препятствие. А в какой-то миг ей почудилось едва различимое, но угрожающее рычание крупного хищного зверя.

В глазах Авасы мелькнула тревога. Что это? Уж не сходит ли она с ума?..

— Я здесь для того, чтобы работать вместо моей матери. Эти годы своей жизни она пожертвовала ради того, чтобы исполнить обязательства, скреплённые клятвой перед лицом всевидящего Шамаша. Она пришла в этот дом, чтобы делать чужую работу, но теперь я освобождаю её от этих обязанностей. Я отработаю кабалу до последнего дня, как велит закон, но ни ты, ни твой муж, ни кто бы то ни было ещё, больше никогда не тронет меня даже кончиком пальца. Это ясно?

Речь Ану-син привела Авасу в дикую ярость.

— Да что ты себе позволяешь? Забыла своё место, ты…

Она не договорила и отшатнулась, встретив пристальный взгляд девушки. Что-то необычное было в её чёрных, затягивающих, как омуты, глазах. Аваса неуверенно оглянулась на дверь, которая вела во внутренние покои, где в этот час её муж, Залилум, крепко спал после сытного обеда.

— Немедленно отпусти мою мать домой, — сказала Ану-син тем же тихим, но властным голосом, по-прежнему не сводя с Авасы своего упорного пронзительного взгляда.

Аваса снова обернулась и раздражённо крикнула:

— Эй, Гамиллу, приведи сюда Баштум! С этого дня она больше не работает в нашем доме!

Прошло несколько долгих и томительных для Ану-син минут ожидания, прежде чем она наконец увидела свою мать. Маленькая женщина шла за слугой Авасы равнодушно, покорно. Не в силах сдерживать порыв, Ану-син бросилась к Баштум; её руки обвились вокруг шеи маленькой женщины.

Но та вдруг с силой отстранилась от неё. Безумными глазами Баштум смотрела на девушку, не узнавала её. Наблюдавшая за этой встречей Аваса ехидно ухмылялась.

Тогда Ану-син наклонилась и зашептала матери на ухо какие-то слова — Аваса, стоявшая у неё за спиной, могла поклясться Мамиту и всеми богами, что никогда прежде не слышала столь странного, загадочно звучащего языка.

И тут случилось чудо! Баштум прижалась головой к груди девушки и вся затряслась в неудержимом рыдании, приговаривая сквозь слёзы: «Голубка моя! Ану-син…»

Когда Аваса, закатывая свои выпученные глаза, рассказала об этом Залилуму, тот лишь усмехнулся:

— Ты была права, моя дражайшая жена. Баштум, эта мелкая притворщица, просто пыталась уклониться от работы!..

Известие о чуде, выплеснувшись за ограду кирпичного дома, стремительно покатилось с одного конца алу в другой. Всё селение избегало теперь Ану-син, боялось её упорного, нездешнего, взора — с девушкой ведь что-то стряслось, где-то она пропадала, вот и глаз у неё теперь… колдовской…

Жители алу Поющие Колосья помнили, что Ану-син сбежала из дома Залилума с помощью его младшего сына: не иначе, как околдовала мальчишку. На поиски беглянки ушёл с собаками Туруль, которому никакие демоны не были страшны. Так вот, пропал Туруль, сгинул где-то на ржавых болотах вместе со своими псами, зато Ану-син уцелела. Кто же помог ей выбраться из трясины? Где она пропадала два с лишним года? Отчего никому не рассказывает об этом и даже от своей матери таится? Одним словом, дело тёмное, болотное. Да и само её рождение туманом окутано. Выносила ли Баштум девочку в своём чреве, когда никто не видел её в тягости, или, может, удочерила найдёныша? Всё же сдуру взял к себе девочку пастух Сим, за то и помер, и Баштум из-за неё в кабале оказалась, разум свой едва не потеряла… А девчонка вдруг появилась неизвестно откуда и колдовскими чарами бедняжку Баштум исцелила. Кто знает, что это за девка, — нет, дело тут не совсем чистое…

Глубокий, заросший тёрном ров отделял сад Залилума от широкого хлебного поля. В свободное от работы время, в часы полуденного зноя, когда все отдыхали, Ану-син, продираясь сквозь заросли, убегала в поле. Волны овса неслись навстречу девушке, птицы парили над хлебами, прозрачное марево дрожало в горячем воздухе. И песня — волшебная вольная песня — лилась из юной груди. Песня эта была неповторима: она напоминала Ану-син о древнем свободном народе маршекасу, о людях, которые любили её и благодаря которым она уже не была прежней…

— Ану-син! А-ану-син!.. Где же ты, лентяйка? — Ветер донёс до девушки могучий голос Убары, которая звала её, стоя на краю поля, — тучная, раздувшаяся, как тесто на опаре, с которым она привыкла возиться.

Ану-син вздохнула и, задумчивая, побрела к усадьбе. Словно не было дивной песни, буйных хлебов, необъятной шири полей, вольного ветра. Тяжёлая скука подступила к горлу, сжала виски, так что захотелось кричать от тоски и отчаяния, как от боли. Всё вокруг казалось теперь чужим, удручающим, тягостным: как будто она проживала не свою, не настоящую жизнь.

Опять всё то же, опять сегодня, как вчера, завтра, как сегодня; всё тот же чужой ненавистный двор, копошащиеся в нём, точно муравьи, безропотные люди; булькающее в котлах под навесом варево, запах жареного бараньего мяса; опять шумит и грозит пожаловаться на неё хозяину повариха Убара.