Книга Койот Санрайз. Невероятная гонка на школьном автобусе - Дэн Гемайнхарт

Сальвадор пожал плечами:

– Нет, мы не «даже не знаем, куда едем». Мы едем в Сент-Луис. Ну, почти туда. По-любому в Миссури.

– Вы не «даже не знаете, куда едете»? – повторила я, удивленно подняв брови. – Чувак, Миссури – немаленький штат.

– Тетя нам скажет, куда ехать, – пробурчал Сальвадор хмуро. – У двоюродного брата ее друга есть свой человек в одной гостинице или типа того, просто она не знала, в каком городе эта гостиница. Делов-то. Тетя все разузнает и сразу позвонит нам и скажет, куда ехать, и мы туда поедем. Делов-то. Ничего сложного.

– Ну хорошо, хорошо, – сказала я, подняв руки. – Все, молчу. Ничего сложного. Я вам не судья: мы с Родео уже пять лет даже не знаем, куда едем. Вы, по крайней мере, едете куда-то, а не в никуда. Пусть даже чисто теоретически.

На диване лежал рюкзак Сальвадора, и я обратила внимание на именную бирку, прикрепленную к ремню. И на надпись «Вещи Сальвадора Питерсона».

– Почему тут написано «Питерсон»? – спросила я. – Ведь твоя фамилия Вега?

Сальвадор стиснул зубы.

– Питерсон – фамилия моего отца. – Слово «отец» он произнес так, будто это ругательство. – Я ее больше не ношу.

– А-а. А почему?

Сальвадор закусил верхнюю губу, его глаза превратились в щелки. Ноздри раздулись. И я поняла – я же не круглая дура, у меня же богатый опыт по части «не вариантов», – что нечаянно затронула тему, которая для Сальвадора «не вариант». В смысле, спросила про то, про что для Сальвадора говорить – «вообще не вариант».

– Замнем, – тут же сказала я. – Меня это не касается, верно?

– Верно, – он поглядел в сторону кабины, кивнул на водительское кресло:

– А почему ты зовешь его Родео? А не папой?

– Ему так больше нравится.

– Ладно, но он же твой настоящий папа, да?

– Тсс, – сказала я вполголоса. – Говори потише, чтоб он не слышал.

Сальвадор снова сощурился:

– Да какая разница, разве это важно?

– Важно. Мне. Он расстраивается. Ему тяжело слышать это слово.

Даже в полумраке было ясно как день, что Сальвадор в полном недоумении.

– Ладно, слушай. Да, у него есть другое имя, которым он себя не называет. И еще одна вещь: да, я никогда не зову его папой. А причина одна и та же, – я секунду помедлила, прикидывая, как бы лучше объяснить. Иногда жизнь – клубок, который ой как нелегко распутать, а Родео в этом клубке – адски трудный морской узел.

– Короче, раньше у меня были две сестры и мама.

– Раньше?

– Да. Они погибли, пять с лишним лет назад, – я увидела боковым зрением, что у Сальвадора отвисла челюсть, но поскорее продолжила, уберегая его от необходимости говорить какие-то глубокомысленные и сочувственные слова. – Родео это воспринял адски тяжело. Не просто тяжело – его это чуть не прикончило, мне кажется. Он прямо… он… – На миг все слова куда-то подевались, и я провалилась с головой в воспоминания. Каким тогда был Родео, сразу после того, что случилось. Как вообще нам тогда жилось. Я тряхнула головой. Что толку мысленно возвращаться в те времена – хорошего не жди. – А когда он вроде как взял себя в руки, ему стало невмоготу в прежних местах – ну, там, где мы жили раньше. Слишком много чего вспоминалось, наверно. Тогда мы сбыли с рук все пожитки, дом тоже продали, купили этот автобус, и с тех пор мы всегда в пути. И никогда не оглядываемся назад. Одно сплошное большое приключение. – В последние фразы я попыталась вложить бодрость, но прозвучали они как-то уныло, фальшиво. Сдулись, как воздушный шарик, оставшийся с прошлой недели. И тогда, чтобы добавить хоть немножко убедительности, я улыбнулась – оскалила зубы в слепящем свете фар.

Сальвадор молча смотрел на меня, серьезный-серьезный.

– Все путем, – заверила я его. – Что случилось, то случилось. Мы не должны попусту зацикливаться на всей этой печали. И мы о ней не говорим, и о них тоже, и, значит, нам не приходится печалиться, и тогда Родео может чувствовать себя нормально. Оберегать его – моя задача. Все путем.

И тогда все примолкли и всё примолкло. И Сальвадор, и дорога, и Айван, и ночь, и я.

Молчание прервал Сальвадор, но осторожно, негромким голосом, и слышать этот голос было все равно что взять озябшими руками теплую кружку:

– Но почему ты не зовешь его папой?

– Тоже чтобы не оглядываться назад – такое у нас правило. Если я зову его папой, ему это напоминает. Ну, про них. Про моих сестер. А ему не нравится, чтоб напоминало. Так что, когда мы отправились путешествовать, слово «папа» мы с собой не взяли. Выбрали себе новые имена. Он стал Родео, а я – Койот. Поменяли имена официально, как по закону полагается. Фамилию тоже поменяли, чтобы она отражала нашу новую жизнь. Санрайз. Восход солнца. Начали с чистого листа.

– Стоп. Значит, тебя зовут Койот Санрайз, и это не прикол?

Я широко улыбнулась:

– Угу.

– А твоего папу – Родео Санрайз?

Я кивнула, поджав губы.

– Ни фига себе, – сказал с сомнением Сальвадор, но потом пожал плечами. – Ну ладно, вам в принципе подходит. Но… на какие деньги вы все покупаете? В смысле, если твой папа типа как нигде не работает?

– Деньги не проблема. Нам выплатили компенсацию. Ну, за аварию. Одна компания выплатила нам деньги, потому что ее грузовик… ну, в общем, это ее грузовик устроил аварию.

Какое-то время мы сидели молча. Чуть ли не несколько минут. А потом Сальвадор прервал молчание еще одним вопросом:

– Как их звали?

– Кого?

– Твоих сестер.

Я посмотрела на него, прочла в его глазах ожидание. Ох уж этот Сальвадор: хорошие у него глаза. Тихие. Знаю-знаю, странно называть глаза «тихими», ведь я ни у кого никогда не видела «шумных» зрачков, но у Сальвадора глаза и вправду тихие. Да, Сальвадор смотрел на меня тихими глазами, и это почему-то вроде как приободряло: глядя в такие глаза, становишься храбрее – у тебя хватает смелости кое о чем рассказывать.

Я покосилась на кабину: не слышит ли Родео? У меня было такое чувство, как будто я держу в руках что-то слишком горячее и надо поскорее это куда-то поставить. Я подалась вперед, и мои губы оказались так близко к уху Сальвадора, что я почувствовала запах его дезодоранта. Невольно отвлеклась, подметила, что запах этот с нотками сосны.

– Ава, – прошептала я, – и Роза.

От их имен во рту ненадолго стало сладко, как от конфет. Конечно, скоро сладость сменилась горечью, но, пока я не вдохнула и не выдохнула несколько раз, говорить было трудно: от сладости немел язык.

Я откинулась на спинку дивана.

– Красивые имена, – сказал Сальвадор, и я только кивнула.

И тогда он спросил:

– А тебя как зовут по-настоящему? Как тебя звали раньше?