Книга Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

Ого! А не нотка ли зависти сейчас застряла легкой вибрацией в голосе Элизабет?

– А как Жанетт относится к тому, что ты – племянница рейхсмаршала Геринга?

– Это не сильно ее касается, – говорит Элизабет и переводит мой вопрос Жанетт, слушая, что та отвечает на испанском. – Для неё фамилия Геринг вообще мало значит, потому что она не слишком хорошо знает историю Германии, к тому же она не имеет с нами кровного родства. Ей это, короче говоря, неинтересно.

Так. Секундочку. Тогда я не понимаю, что мы делаем дома у немногословной Жанетт, которая смотрит вокруг вежливо-безразличным взглядом. Она – не Геринг. Она не говорит по-английски. И ей все эти съемки на фиг не нужны? Тогда почему Элизабет так настаивала на нашей встрече с перуанкой в белой толстовке?! Тем более что, как мне кажется, между Жанетт и Элизабет нет чувств, которые предполагают слова «мать» и «дочь», пусть даже предваряемые «почти что». Они обе, эти женщины, светлая и темная, какие-то излишне отстраненные, чересчур церемонные, вежливые, подчеркнуто доброжелательные друг к другу. Я уже начинаю сильно сомневаться, что Геринг воспитывала Жанетт «как родную»: вероятно, это очередное преувеличение. А вот в чем я почти уверена, так это в том, что тесное общение с почти-что-дочерью и ее влиятельным мужем для Элизабет очень выгодно. Неудобство лишь в том, что в этом доме Геринг, считая себя на голову выше его обитателей, вынуждена мириться с тем, что не может устанавливать тут свои правила. Да, это тебе не покорный «малыш Ренцо», к которому я всё больше проникаюсь жалостью.

Элизабет расстроена прохладным приемом дочери и тем не менее вынуждает Жанетт пройти с нами по дому – провести небольшую экскурсию, хотя та бросает красноречивые взгляды на наручные часы. Геринг ждет нашей реакции, но я не впечатлена небольшим участком и маленьким бассейном десять на десять метров и скептически оглядываю крохотный двор, где могут спокойно резвиться разве что несколько карликовых собак.

Зато Пабло, старший оператор, находится под впечатлением. Судя по его реакции, мы и правда в местной Барвихе. «Это дом не среднего класса! Это высший класс!» – жарко шепчет он мне в ухо, обдавая легкой завистью с запахом еще не переварившегося перуанского завтрака, когда Элизабет и Жанетт проходят немного вперед.

Жанетт снова и снова поглядывает на часы, но, уступая упрямству Элизабет, идет за детьми, чтобы представить их нам. Сын её, очень симпатичный мальчуган с приятным осмысленным взглядом, знает несколько слов по-английски (Элизабет буквально выжимает их из него) и в целом производит приятное впечатление. Дочь, черноволосую девчушку Стефани, успеваю увидеть лишь мельком. Жанетт, представив ее, спешно уводит собираться на занятия.

Элизабет этим крайне уязвлена. «К черту эти занятия, – читается на ее лице, – неужели не можете пропустить разок ради меня?»

Последний удар для племянницы рейхсмаршала – уход Жанетт и ее дочери. Хозяйка дома вежливо прощается с нами во дворе, целует, извиняется и по-испански пытается донести до нас причину своего отъезда с дочерью, жестами показывая, что, мол, мой дом в вашем распоряжении. Элизабет, надув щеки, не выказывает желания переводить мне извинения Жанетт, которую, на мой взгляд, и прощать-то не за что: в конце концов, это же мы все вторглись в ее жизнь под предводительством валькирии по фамилии Геринг.

Когда ворота за «дочерью» закрываются, Элизабет разрывает – нет, даже не от злости – от энергии разрушения, что бурлит в ней, как воздух в банке кока-колы, которую предварительно разогрели и хорошенько встряхнули. Геринг ходит по лужайке в окружении карликовых собачек Жанетт, что-то бормоча себе под нос, и мне кажется, что парой пинков она с удовольствием отправила бы их, повизгивающих и мельтешащих у неё под ногами в своей щенячьей радости, освежиться в бассейн.

Должна сказать, что когда Геринг в бешенстве, она выглядит комично: щеки наливаются крепким арийским румянцем, нос раздувается, губы стягиваются не в нитку – в проволоку. Правда, понаблюдать за ней в этом состоянии долго не получается: спустя пару минут после ухода Жанетт к племяннице рейхсмаршала возвращается самообладание, и она, пытаясь сгладить неловкость ситуации, почему-то начинает рассуждать на тему правильного воспитания детей. Всё это время паренек, старший сын почти-что-дочери, в спортивном костюме, стоит рядом со своей почти-что-бабкой предметом интерьера, а она его даже рукой не касается во время своего вдохновенного монолога.

Минут через пятнадцать мы, наконец, покидаем этот дом, который для Элизабет – поле проигранной битвы. Мы выходим за ворота. Я испытываю облегчение, с одной стороны. С другой, памятуя, что счетчик тикает (оплата Элизабет, операторам, водителю), немного расстроена, ведь часть дня утрачена безвозвратно. Хотя я все-таки обнаружила нечто новое в самой Элизабет – нечто глубоко потаенное, внутреннее, «не для общего пользования».

Элизабет торжественно сообщает, что мы едем на перуанский рынок – наконец-то! Сергей, приунывший, как и я, после посещения Жанетт, на заднем сиденье «пежо» в предвкушении ерзает от радости. Пабло и Альваро на своей машине следуют за нами. Перуанцев мое желание поснимать на местном рынке ввело в ступор: ну что там делать? Они-то эту пестроту каждый день наблюдают. Нас же «Инка маркет» приводит в полный восторг своим колоритом, а Элизабет тут же принимается придирчиво осматривать свитера из альпаки, шепча мне в ухо: «Это ни фига не бэби-альпака, а шерсть взрослой особи – она жестче и ценится меньше! Вот ворье-то!» Я же, глядя на неё, думаю, что никто из людей со стороны никогда не догадается, что в этой женщине течет кровь рейхсмаршала Германа Геринга. Торговцы принимают ее за туристку, прогуливающуюся вдоль торговых рядов с мужем и дочерью, и нагло задирают цены, в ответ на что Элизабет фыркает и выдает им многосложные тирады на испанском, после которых торговцы называют уже совсем другие цены.

Мы покупаем какие-то сувениры и приятные мелочи, на которые Геринг виртуозно сбивает цены так, что я уже начинаю опасаться за прибыль продавцов. Ее захватила новая идея: она настаивает, чтобы я купила себе свитер. Она так сильно этого хочет, что у меня пропадает всякое желание это делать.

На рынке заговариваю с Элизабет о ее дяде: Герман Геринг не просто любил роскошь – обожал, стаскивая все награбленные предметы искусства в свой замок Каринхалле, названный в честь умершей первой жены Карин фон Канцофф. Где ж обсуждать страсть к дорогим вещам, как не на местной барахолке?

– Так что скажешь по поводу любви твоего дяди к роскоши?

– Почему бы нет? Что в этом плохого? – пожимает плечами Геринг, изничтожая меня взглядом даже не за полное отсутствие интереса к свитерам, а за неповиновение. – Я слышала, что у него было невероятное собрание картин и других шедевров мирового искусства. И что он собрал уникальную коллекцию. Возможно, дяде и правда нравилось искусство. Но, главное, у него была возможность коллекционировать то, что он хотел. А если у тебя есть такая возможность, то ею надо пользоваться…

Сейчас слова Элизабет звучат так же невинно, как и слова самого рейхсмаршала, пытавшегося во время Нюрнбергского трибунала в частных беседах с психотерапевтом оправдать свою тягу к роскоши: «Я рад, что вы спросили, потому что у меня было мало возможностей исчерпывающе ответить в суде на этот вопрос. Они пытались представить меня как грабителя шедевров. Во-первых, во время войны все немного мародерствуют. Однако всё, что, так сказать, я награбил, было сделано законно. Возможно, я платил низкую цену – меньше, чем стоили эти предметы, – но я всегда платил за них, или же их доставляли мне по официальным каналам через дивизию Германа Геринга, которая вместе с комиссией Розенберга поставляла предметы в мою коллекцию. Наверное, одна из моих слабостей в том, что я люблю жить в окружении роскоши и так артистичен по натуре, что шедевры искусства вдыхают в меня жизнь и согревают мне душу. Но я всегда хотел передать эти сокровища, картины, скульптуры, иконы, украшения и прочее государственному музею после своей смерти или раньше для вящей славы немецкой культуры. Если смотреть на вещи с этой стороны, то я не считаю, что поступал аморально. Я собирал эти сокровища искусства не для того, чтобы продать их или обогатиться. Я люблю искусство ради самого искусства, как я говорил, моя душа требовала, чтобы меня окружали лучшие образцы мирового искусства»9