Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Обстановка обыска была смехотворна: лагерь оцепили тысячами жандармов и полицейских, снабженных танками и артиллерией. После «взятия» или «капитуляции» лагеря нашли пару старых немецких винтовок, привезенных советскими солдатами как трофейное оружие, и несколько немецких касок[1427].

В конце октября мы получили письмо о. Константина с просьбой поддержать благотворительный концерт в пользу компьенцев. Мы, конечно, взяли билеты и в назначенное время сидели в зале Pleyel, с недоумением смотря в программу и в зал: одно было функцией другого. В программе значилось выступление не то квартета, не то небольшого хора в первой части и каких-то неведомых солистов во второй. Исполняемые вещи были исключительно душеспасительными, и, очевидно, осведомленные лица испугались и не пришли. Огромный зал был почти пуст.

В первых рядах, как шепнул нам, проходя, о. Константин, сидели лица «из посольства». «Бедные! — подумал я. — Они, как и мы, вероятно, не любят церковных завываний». Действительно, наше терпение (и не только наше) было подвергнуто тяжелому испытанию: бессмысленное воплево продолжалось свыше часа. После антракта какая-то мелкая певица побаловала нас каким-то избитым романсом. Уф! Насколько приятнее было за несколько дней перед этим, в маленьком кинематографе в Латинском квартале, повидать советский фильм «Зоя»[1428], такой человечный, мужественный, полный надежды.

Приблизительно в это же время мы имели неожиданный визит: приехал, из Иерусалима, Back — молодой биолог. Не закончив свое образование из-за гитлеровщины и польского антисемитизма, он пришел в свое время (в 1929 или 1930?) в вашу лабораторию, чтобы под руководством Переза подготовить диссертацию.

Перез поставил условие, на мой взгляд — правильное, предварительно сдать экзамен по биологическим дисциплинам, хотя бы — только по зоологии и физиологии. Back покорился и стал готовиться, но вместе с тем продолжал свою лабораторную работу. Очевидно, он не сумел соблюсти должное равновесие, потому что провалился на экзаменах дважды — и в весеннюю, и в осеннюю сессии. Вместе с тем данная Перезом тема явно тяготила его, и он находил, что «патрон» недостаточно им занимается, что было верно: французы не умеют и не любят систематически руководить работой начинающих ученых, полагая, что талантливые сами разберутся, а с остальными не стоит возиться. Точка зрения — совершенно неправильная, и из-за нее и французская наука, и французская техника несравненно слабее, чем во всем остальном мире.

Провалившись, Back решил не готовиться к экзаменам и перейти в другую лабораторию. Его охотно принял к себе профессор Fauré-Frémiet из Collége de France — личность малосимпатичная, с незначительным весом, но ловкач и «любезный человек», во французском смысле слова. Он предложил Баку маленькую темку для диссертации на университетский, а не государственный докторат. Только этот последний является настоящим, а первый был создан специально для иностранцев, «на выезд», и требования к нему предъявлялись несравненно более легкие. Свою работу Бак состряпал в восьмимесячный срок, защитил ее и со званием docteur de l’Université de Paris уехал в Иерусалим.

И вот теперь, через пятнадцать лет, Бак предстал перед нами уже в качестве пожилого доцента, вице-директора лаборатории, с многообещающей полнотой, солидным брюшком, солидной речью и, как он сам выразился, «облетевшими иллюзиями». Иллюзии — его социалистические увлечения. Теперь это был буржуазный деятель новосоздающегося буржуазного государства, сионист в худшем смысле слова. Он с презрением смотрел на Европу и находил, что у них — все лучше, что Иерусалимский университет — первый в мире, что в Палестине — все в порядке, арабы обузданы и «не посмеют», что коммунизм у них невозможен и т. д.

Мы слушали, слушали; наконец, я взял газету и показал ему известия о готовящихся осложнениях. Он с презрением махнул рукой: «Англия и Соединенные Штаты слишком заинтересованы в нашем существовании. Они не допустят…». Прошло несколько дней, и я снова встретил Бака у вас в лаборатории: подавленный, взволнованный, ничего не понимающий, он пришел прощаться. Начиналась арабо-еврейская война[1429], сын его был мобилизован и Бак спешно ехал обратно, чтобы успеть эвакуировать семейство из Иерусалима. Нам было искренне жаль его. Надеюсь, что в налетевшей буре (и сколько их еще будет) он и его близкие уцелели. Бак обещал писать всем своим парижским друзьям и знакомым, но почему-то обещание не выполнил[1430].

Как всегда, осенью ты занималась приведением в порядок нашего хозяйства и наших костюмов. Это была забота немалая. Для каждой покупки, имея в виду наши недостаточные ресурсы, тебе приходилось обойти добрый десяток магазинов, а если дело касалось меня, то еще нужно бывало преодолевать мое сопротивление. Я сменял вещи крайне неохотно и находил всегда, что старое пальто прекрасно может продержаться еще зиму, а там посмотрим. Так мне удавалось иногда оттягивать покупку на несколько лет. Относительно мелких вещей ты всегда умела обойтись без меня и поставить перед свершившимся фактом, но в отношении пальто, костюмов и обуви это бывало невозможно. И тогда ты умела привести меня к нужному результату, не затрачивая голосовых средств. Так оно случилось и в этом году.

18 октября, когда мы утром пришли в Сорбонну, ты сказала: «Вот что, суббота — мой выходной день; оставим здесь вещи и пойдем на rue de Rennes. Ты проводишь меня, а мне нужно сделать несколько покупок». Я согласился, и мы с тобой, как всегда, весело побежали по Bd. Saint-Germain, останавливаясь у витрин, иногда забегая внутрь магазинов. Погода была холодноватая, обычного парижского типа. Мы пошли по rue de Rennes и остановились у одевального магазина Saint-Germain des Prés. Ты внимательно осмотрела витрины, решительно вошла внутрь и стала подниматься в первый этаж.

«Позволь, — сказал я, — ты ошибаешься: там — мужское отделение». Ты засмеялась: «Ничего, идем-идем». И там остановилась перед прилавком и сказала приказчику: «Вот тот господин, для которого я отложила пальто; теперь надо примерить». И затем сказала мне по-русски: «Послушай, не сопротивляйся. Ты знаешь, в каком состоянии твое зимнее пальто. Два года ты водил меня за нос, а теперь я привела тебя сюда. И притом, — продолжала ты, глядя мне в глаза, — подумай, все уже подготовлено, а ты знаешь…». Я поцеловал твою родную ручку, и мы пошли в кондитерскую сбрызнуть покупку[1431].