Книга Неприятности – мое ремесло - Рэймонд Чандлер

Я обрадовался, когда она покинула город, пусть и не удосужилась со мной попрощаться.

Я дождусь[69]

Около часу ночи швейцар Карл потушил последние три настольные лампы в главном вестибюле отеля «Уиндермир». Синий ковер стал заметно темнее, а стены утонули во мраке. В креслах еще маячили смутные силуэты припозднившихся гуляк, а в углах, словно паутина, повисли воспоминания.

Тони Резек зевнул, склонил голову набок и прислушался. Из-под арки в дальнем конце вестибюля доносилось еле слышное дребезжание. Тони насупился. После часа ночи гостиная принадлежала ему. Эта рыжая нарушала все его планы.

Губы Тони тронула легкая ухмылка. Он спокойно развалился в кресле – бледный коренастый мужчина средних лет с брюшком, длинными изящными пальцами шулера. Кончики пальцев, суженные у основания первого сустава и слегка сплющенные, завершались аккуратными блестящими ногтями. Пальцы сжимали брелок на цепочке часов – лосиный зуб. Тони Резек потер изящные ладони. Серые, как море, глаза излучали покой.

Он снова сдвинул брови. Музыка действовала ему на нервы. Стремительное неуловимое движение – и Тони, словно по волшебству, оказался на ногах, все так же сжимая в ладони цепочку. Только что он сидел, развалившись в кресле, и вот уже стоит, слегка покачиваясь, спокойный и невозмутимый, а проделанное им с такой легкостью движение кажется оптическим обманом.

Аккуратно переступая по синему ковру маленькими ступнями в начищенных туфлях, Тони направился к арке. Музыка стала громче: раскаленная язвительная труба, поддержанная страстным лепетом бэнда. Слишком громко.

Рыжеволосая девушка, свернувшись на диване, молча смотрела на резную панель большого радиоприемника, словно видела за ней музыкантов с застывшими профессиональными ухмылками и потными спинами. Со всех сторон обложенная подушками, она походила на букет в блестящей обертке.

Девушка не повернула головы, кулачок все так же лежал на загорелой коленке. На ней была пижама из тяжелого полосатого шелка, вышитого черными бутонами лотоса.

– Любите Гудмена[70], мисс Кресси? – спросил Тони Резек.

Взгляд девушки лениво скользнул по нему. Даже в приглушенном свете от фиалковой синевы ее глаз становилось больно. Они были огромные, глубокие и совершенно пустые, а черты лица правильные, но лишенные выражения.

Девушка не ответила.

Тони улыбнулся и принялся перебирать в воздухе пальцами свободно опущенной руки.

– Любите Гудмена? – переспросил он мягко.

– Не особенно, – ответила девушка равнодушно.

Тони качнулся на каблуках и всмотрелся в ее глаза. Огромные, глубокие, пустые. Или нет? Он наклонился и приглушил звук.

– Не поймите меня неправильно, – сказала рыжеволосая. – Ваш Гудмен заколачивает большие бабки, а в наше время принято уважать тех, кто при деньгах. Только весь этот свинг не по мне – мне подавай что-нибудь романтическое, с розами.

– Может быть, вам по душе Моцарт? – спросил Тони.

– Смейтесь-смейтесь.

– Я не смеюсь, мисс Кресси. Моцарт – гений на все времена, а Тосканини – его пророк.

– Я-то думала, вы здесь за детектива… – Она откинулась на подушку, разглядывая Тони сквозь ресницы. – Поставьте мне вашего Моцарта.

– Так поздно классику не передают, – вздохнул Тони.

Рыжеволосая бросила на него еще один томный взгляд.

– Выслеживаешь, ищейка? – Она еле слышно рассмеялась. – И в чем я провинилась?

Легкая ухмылка тронула губы детектива.

– Ни в чем, мисс Кресси. Не хотите подышать свежим воздухом? Вы живете у нас пять дней и ни разу не выходили. К тому же вы занимаете угловой люкс.

Она рассмеялась:

– А что с ним не так? Расскажи, мне скучно.

– Когда-то в вашем номере жила девушка. Целую неделю на улицу ни ногой. Ни с кем словом не перемолвилась. Знаете, чем все закончилось?

Рыжеволосая сурово посмотрела на Тони:

– Нагрела вас со счетом?

Тони взмахнул изящной ладонью, шевельнул тонкими пальцами – словно ленивая волна набежала на берег.

– Как раз по счету она заплатила, велела посыльному через полчаса подняться за вещами, а сама вышла на балкон…

Девушка подалась вперед, глаза сузились, рука сжала загорелую коленку.

– Как, говоришь, твое имя?

– Тони Резек.

– Из эмигрантов?

– Поляк.

– Продолжай, Тони.

– У всех люксов в башне есть балконы, мисс Кресси. Вот только перила слишком низкие для четырнадцатого этажа. Ночь, та самая ночь, выдалась темная, облачная. – Тони уронил руку в прощальном жесте. – Никто не видел, как она прыгнула, но звук был такой, словно выстрелили из пушки.

– Все-то ты выдумываешь, Тони, – раздался сухой шепот.

Тони улыбнулся своей фирменной улыбочкой. Спокойные глаза – серые, как море, – словно поглаживали ее длинные локоны.

– Ева Кресси, – задумчиво проговорил он. – Имя, которое ждет, чтобы кто-нибудь зажег в нем свет.

– Ждет высокого и темноволосого негодяя, Тони. Зачем – тебя не касается. Когда-то мы были женаты. Наверное, я бы вышла за него снова. Наша жизнь – череда сплошных ошибок.

Кулачок медленно до упора разжался, затем сжался, и даже в приглушенном свете лампы видно было, как побелели костяшки.

– Я подставила его, сама того не желая. Не твоя печаль, Тони. И теперь я перед ним в долгу.

Она мягко откинулась на подушки и крутнула ручку радиоприемника. Из теплого воздуха возник вальс. Пустой и бравурный, но все-таки вальс. Ева Кресси прибавила громкости. Звуки, лившиеся из динамиков, закручивались в грустную мелодию. С тех пор как старой Вене пришел конец, все вальсы грустны.

Девушка склонила голову на плечо и начала подпевать, но внезапно запнулась, словно у нее перехватило горло.

– Ева Кресси. Когда-то это имя и вправду светилось. Над дешевым ночным клубом, грязной забегаловкой. Ее прикрыли, и буквы погасли.

Он улыбнулся ей почти насмешливо:

– При вас клуб не мог быть грязной забегаловкой, мисс Кресси… Оркестр всегда играл этот вальс, а старый швейцар прогуливался у входа в отель, позвякивая медалями. «Последний человек» с Эмилем Яннингсом[71]. Вы, наверное, не помните.