Книга Зеркало и свет - Хилари Мантел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он смотрит и видит перед собой ступени эшафота.
– Вот и дошли, – говорит он.
Перед ним стоит Томас Уайетт. Это его стихи, чьи же еще? «Судите-рядите теперь вкривь и вкось…» Уайетт протягивал руки. Его не связали, так что он может стиснуть ладони Уайетта. «Не плачьте, – говорит он. – Если есть, что простить, я прощаю. Учтите, это не относится к Стивену Гардинеру. Но я прощаю короля. А теперь помолчите, и услышите, как я это скажу».
Он думает: в глазах Уайетта смерть. Кому ее узнать, если не мне? Враги твои процветут, ты же последуешь за ними.
– Поднимайтесь, – говорит стражник.
Он пытается оттолкнуть их руки. «Я справлюсь». Сердце по-прежнему несется вскачь, спотыкается. Но они все равно будут тебя поддерживать, хочешь ты того или нет. Бывало, осужденные падали. Теряли сознание. Бывало все, что угодно. Лорды стояли на ногах до самой смерти и даже после. Во время оно на этом самом месте обезглавили Томаса Фицалана, графа Арундельского, и его тело вскочило и прочло Патерностер. Все палачи, когда собираются на сход, обсуждают это как непреложный факт.
Он уже на ступенях эшафота. Разум спокоен, но у тела своя забота, а именно – дрожать. Он вновь оборачивается. Помилования не ждет, знает, что король занят женитьбой. Просто хочет найти, кто шумит, и утихомирить его, чтобы, умирая, слышать только свое сердце, пока поэзия и молитва не стихнут и сердце не умолкнет.
И тут он видит, что через плотную толпу, размахивая руками, продирается Кристоф. Господи, только бы не с оружием! Он напрягается всем телом, готовясь к потасовке.
– Милорд, милорд! – вопит Кристоф.
Стражники выстроились стеной, но Кристоф просовывает между ними руку, будто хочет его коснуться. Один из стражников поднимает кулак в латной рукавице. Слышен хруст. Лицо Кристофа кривится от боли и неожиданности. Держа руку на весу, точно сломанное крыло, и трясясь всем телом, Кристоф изрекает проклятие:
– Генрих, король Англии! Я, Кристоф Кремюэль, тебя проклинаю! Святой Дух тебя проклинает! Твоя собственная мать тебя проклинает! Надеюсь, в тебя плюнет прокаженный. Надеюсь, у твоей шлюхи французская болезнь. Надеюсь, вода из твоего сердца поднимется и хлынет у тебя из носа. Чтоб тебе под телегу попасть. Чтоб тебе сгнить с пяток до макушки, медленно-медленно, за семь лет. Чтоб тебя Бог раздавил. Чтоб тебе в ад провалиться.
Кристофа оттаскивают. Толпа такая плотная, что отдельных людей толком не различить. На таких зрелищах есть особые места для придворных, но он не станет на них смотреть. Все прошло, все смыто дождем и кровью. На сем, за неимением времени, заканчиваю.
Теперь он лицом к лицу с палачом. Зрители стремительно отодвигаются, уменьшаются. От палача разит спиртным. Плохое начало. Он воображает рядом с собой Уолтера: «Святые угодники, у кого ты купил этот топор? Тебя надурили! Эй, дай топор моему мальчонке, Тому. Он наточит как следует».
У него мелькает мысль схватить топор и завалить палача, однако именно это подсовывает тебе под конец жизнь: бой, в котором ты не можешь победить. В свое время он подбадривал многих, кому недоставало опыта и сноровки. В иных обстоятельствах он бы забрал топор из неумелой хватки, сказал: «Смотри, как надо».
Палач протягивает ладонь. Он кладет туда монеты:
– Не бойся нанести удар. От твоей неуверенности ни тебе, ни мне лучше не будет.
Палач встает на колени – вспомнил, что должен сказать:
– Простите меня за то, что я должен исполнить. Это мое ремесло и мой долг. Здесь у меня тряпица, сэр. Закроете лицо?
– Чего ради? – спрашивает он, а про себя думает: «Только если из жалости к тебе».
– Милорд, вам придется встать на колени. Когда будете готовы, положите голову на плаху.
Анна умерла мгновенно, и он затем подошел поговорить с палачом, прочел выгравированную на клинке надпись: «Speculum justitiae, ora pro nobis»[77]. На топоре слов не пишут.
Он встает на колени. Читает молитву. Барабанный бой. Ла дзомберо боро боромбетта… Алая вспышка. Он думает: мне надо следовать за господином, ничего больше. Протянуть руку, ухватиться за край одеяния. Высматривать алый отблеск, идти за ним.
Он укладывается умирать. Думает: другие справились, и я справлюсь. В ноздри вплывает запах свежих опилок и, откуда-то, ароматы кухни Фрескобальди – гвоздика и чеснок. Краем глаза он видит движение – это зрители встают на колени и отводят взгляд. Во рту пересохло, но он думает: пока я живу, я молюсь. «Все мое упование возлагаю на Твою премилосердную благость…» Какое-то движение в небе. Что-то заслоняет солнце. Это Уолтер, его отец, голос в воздухе. Он лежит, избитый, на булыжниках двора перед домом, в котором родился. Все тело сотрясает дрожь. «А ну вставай!»
Боль острая, жгучая, содрогание, судорога. Металлический вкус смерти: медленной, еще не наступившей. В панике он пытается сделать, что велит отец, да только руки не держат, ползти не выходит. Он угорь, червяк на крючке, силы вытекли из него, и вроде он уже бесконечно давно согласился умереть, но сердцу никто не сказал, и оно сжимается в тщетной попытке биться. Щека лежит на пустоте, лежит на алом. Он думает: идти за ним. Уолтер орет: «Давай-давай, заблюй тут все, заблюй мои добрые булыжники. Давай же, вставай! Поднимайся! Святые греховодники! Встань на ноги!»
Очень зябко. Люди думают, холод наступает потом, но ему зябко сейчас. Он думает: зима. Я в Лонде. Я провалился глубоко в хрусткий белый снег. Я раскинул руки ангелом, но теперь я кристалл, я лед и погружаюсь все глубже; теперь я вода. Земля под ним пучится. Река увлекает его, он высматривает быструю струю алого. Отлив внутреннего моря несет его по багрянцу. Теперь он далеко от Англии, от этих островов, от вод соленых и пресных. Он исчез, стал склизким камнем под ногами, последним затуханием оставленной им волны. Он вслепую ищет выход, дверь, луч света, скользящий по стене.
Вдруг, однако, тебе, о ты, который родишься после меня! – тебе, как я желаю и чаю, лучший достанется век! Сей сон Летейский не может длиться без срока: мрак расточится, поздним потомкам вновь отворится тропа к пречистому древнему свету[78].
Через полтора года после женитьбы короля на Екатерине Говард ее обвинили в преступной связи с придворным Томасом Калпепером, а также в том, что у нее были любовники еще до свадьбы. Ей отрубили голову. Вместе с ней казнили Джейн Рочфорд за пособничество в измене.
Детей у Генриха больше не было. Его шестой, и последней женой стала Екатерина Парр, бывшая леди Латимер. Умная и образованная Екатерина, пережившая короля, вышла за Томаса Сеймура – своего четвертого мужа – и умерла, родив ему дочь.
