Книга Зеркало и свет - Хилари Мантел

Холодный пот. Он проводит рукой по подбородку. Бритву ему не давали; тут их можно понять.

Кристоф ставит на стол хлеб и эль:

– Мартин принесет холодную птицу.

– Хорошо. Попробуй что-нибудь у него выведать. Насчет времени, когда за мной придут.

Он не особо доверяет расписаниям Кингстона; Анна по его милости прождала целый день.

Однако Мартин теперь не тратит на этого узника много слов – тот почти что уже завершенное дело. Он думает, я не знал, что, когда умираешь, никто не хочет на тебя глядеть. Да и тебе на них глядеть не хочется. Ты видишь выражение, которое не можешь воспроизвести.

Мартин говорит – Кристофу, не узнику:

– Лорда Хангерфорда не знают, как выводить. Он ночью видел дьявола. Теперь лежит на полу и орет как пьяный.

Вместе с Кингстоном приходят шерифы, Уильям Лакстон и Мартин Боуз. Вежливо желают ему доброго утра.

– Вы готовы, лорд Кромвель? Мы готовы вас вести.

Ему дают монеты, чтобы вручить палачу как плату за услуги. Его джеркин тоже заберет себе палач – такова традиция. Он думает, надо было найти пурпурный. Или оранжевый, так огорчивший однажды мастера Ризли. Ему приходит в голову, что после его смерти другие будут проживать день дальше; час будет примерно обеденный: бульканье похлебки в котлах, звон поварешек, шкварчание снимаемого с вертелов мяса; тысячи псов очнутся от дремоты и завиляют хвостами; люди в домах приладят на грудь салфетки, окунут пальцы в розовую воду, преломят хлеб. А когда крошки сметут и посуду унесут мыть, его тело будет разрубленным мясом и палач протрет лезвие дочиста.

– Что-нибудь кому-нибудь передать? – спрашивает Мартин. Он готов исполнить такую просьбу ради платы от родных покойника.

– Скажи моему сыну… – Он умолкает. – Скажи государственному секретарю Сэдлеру… нет, не важно. Пошли в Остин-фрайарз и передай Томасу Авери…

Нет. Авери не надо повторять дважды.

Он говорит шерифам:

– В Плимуте некий человек, Уильям Хокинс, снарядил корабль в Бразилию. Взял на борт свинец и медь, сукно, гребни, ножи и девятнадцать дюжин ночных колпаков. Хотелось бы мне знать, что из этого вышло.

Шерифы сочувственно сопят. Наверняка жалеют, что не вложились.

Он оглядывается через плечо:

– Кристоф, возьми метлу и подмети.

У Кристофа лицо сморщенное – вот-вот заплачет.

– Сэр, я пойду с вами. Подметут и без меня. Вот, – он роется за пазухой, – у меня есть образок, святой образок, мне его матушка подарила, возьмите, Христом Богом прошу.

Он отвечает:

– Мне не нужен образ, я увижу Божье лицо.

Кристоф держит образок на ладони:

– Сэр, отнесите ей. Она его ждет.

Он разрешает повесить образок себе на шею. Вспоминает другой, подаренный сестрой, тот, что лежит на морском дне.

– А теперь, Кристоф, послушайся меня в последний раз. Когда подметешь, можешь идти за мной, только в драку не лезь. Мне нужно молиться, так что не прерывай мои молитвы. Мартин, и ты обо мне молись, когда я буду умирать. А потом, если смогу, я буду молиться за тебя.

Он вспоминает, как Джордж Болейн сказал: у нас есть актер, который играет Робина Доброго Малого. Когда короли и королевы удаляются со сцены, он выходит с метлой и свечой – это значит, что пьеса окончена.

Свет утренний, мягкий, небо – бледно-голубое. Уже чувствуется, что день будет снова жаркий. Идти предстоит за крепостную стену, до Тауэрского холма, где воздвигли эшафот.

Он, с трудом веря своим глазам, смотрит на ряды вооруженной стражи.

– Столько? – спрашивает он Кингстона.

– Стой! – орет начальник стражи.

Это всего лишь Хангерфорд. Его тащат под локти двое стражников. Одна процессия должна пристроиться за другой. Хангерфорд смотрит сквозь него остекленелым взглядом, не узнает.

– Милорд, – говорит он, – нам осталось совсем немного времени, и, хочется верить, наша боль будет сильной, но недолгой. Наберитесь мужества и поддерживайте себя надеждой. Если вы искренне раскаиваетесь в содеянном, то уповайте на Бога – Он милостив.

Он пробыл в заточении сорок восемь дней и за все это время практически не выходил на открытый воздух. Даже такой мягкий свет режет глаза, и он вспоминает Тиндейла, идущего по белильным полям. Рейф прав, думает он, мы вечно сетуем на погоду, и сегодня она не такая, как надо. Англичанин умирает вымокший, под дождем, который поливал его всю жизнь, и, когда бродит тенью по старым местам, не поймешь за моросью и туманом, живой или мертвый. Климат защищает его, как ладони – свечу.

Они уже за крепостной стеной, на Тауэрском холме. Люди, стекающиеся к лобному месту, ступают по своим покойникам, праотцам и праматерям. Говорят, здесь под землей лежат кости бессчетных лондонцев, умерших во время чумы. Они падали мертвыми прямо на улицах; трупы уносили в спешке и хоронили прямо в добрых башмаках, даже не срезав кошель, так что тут прямо под ногами лежат сокровища для тех, кто решится их откопать.

По реву толпы не поймешь, пришли лондонцы горевать или радоваться. Впрочем, поскольку король поставил в оцепление шесть сотен солдат, это и не важно. А возможно, они и сами не знают. После тишины в Колокольной башне он идет как по полю сражения, на стук барабанов: боро боромбетта…

Скарамелла пошел на войну…

Теперь страницы его книги листаются все быстрее и быстрее. Свиток сердца разворачивается, строчки исчезают. Между молитвами в голове звучат стихи:

Я есть, что я есть, чем я должен быть,

А что я есть, не вам судить,

В славе, в холе, в узах мне жить —

Я есть, что я есть, чем я должен быть…

…Судите-рядите теперь вкривь и вкось,

Как справедливость велит или злость;

Мало узнать вам меня довелось.

Я есть, что я есть, уж так сошлось.

Сердце стучит, будто вот-вот вырвется из груди. Позади другая дробь, барабанная – та-та-та. Она сбивает ритм его сердца – тук-тук, та-та. Кровь приливает к щекам и замирает в жилах, точно прилив, готовый смениться отливом. Он оборачивается на звук, не понимая, что это значит, отчего барабан в толпе. Стражник придвигается ближе, загораживая ему вид. Почему? Они что, думают, это сигнал? Та-та-та. Думают, он надеется на спасение?

Scaramella fa la gala…[76]

– Смотрите, куда идете, милорд, – говорит стражник.