Книга Северный крест - Валерий Поволяев

— На «ты». Я не кухарка, чтобы мне тыкать!

Из жёстко прищуренных крыжовниковых глаз рыжего выплеснулся огонь. Он фыркнул по-кошачьи, сплюнул себе под ноги, показывая наглядно, что для него значит генерал, растёр плевок сапогом.

— Сейчас новая власть и новые генералы в ходу, — сообщил он, — революционные генералы. А с вами, со старорежимными царскими холуями, что хотим, то и будем делать.

Миллер не успел ответить рыжему наглецу. К нему подскочил ещё один рыжий солдат — такой же проворный и тощеногий, как и первый, со всего маху ударил генерала по плечу прикладом винтовки. Не ожидавший подлого удара Миллер чуть не слетел с ног, согнулся, потом резко и гневно выпрямился. Фуражка слетела у него с головы.

— Шкура немецкая! — проорал второй солдат, с презрением цыкнул сквозь зубы. — Предатель!

Никогда в жизни ещё не было, чтобы Миллеру бросали в лицо такие слова. А главное — несправедливые: он ни предателем, ни шкурой немецкой не был — старался честно служить России и в полной мере отрабатывать хлеб, который ел. Миллер почувствовал, как спазмы перехватили ему дыхание. Будучи не в силах что-либо сказать, он отрицательно помотал головой.

Рыжий в ответ передёрнул затвор винтовки. Следом передёрнули затворы ещё несколько человек.

— Ты арестован, шкура немецкая, — объявил рыжий звонким, не знающим пощады голосом. — Будешь предан справедливому революционному суду.

Что это за суд, Миллер хорошо знал.

Всё происходило под окнами штаба корпуса, которым Миллер командовал. Он рассчитывал, что из дверей штаба выбежит комендантский взвод, заступится за него, либо хотя бы оттуда выкатят пулемёт, но никто в штабе даже пальнём о палец не ударил, чтобы спасти своего командира.

Генерала посадили в кутузку, один из рыжих наглецов хотел было содрать с него погоны, но маршевики воспротивились:

— Не надо, это лишнее.

— Но ведь писаря талдычили: это — гад!

— Писаря — это ещё не вся революционная масса. А что, если эти мастера скрипеть пером возводят напраслину? А?

Рыжие молчали.

— Вот то-то и оно, камрады! Пусть во всём разберётся революционный суд, он точку в конце предложения поставит самую безошибочную.

Камера, которую отвели Миллеру, была маленькой, холодной, со скудным светом, едва проникающим сквозь крохотное каменное оконце. Миллер думал, что его расстреляют, — на фронте поднимали на штыки и пачками шлёпали из винтовок офицеров, среди жертв были и генералы — но всё обошлось; видимо, родился генерал Миллер под счастливой звездой.

Командовать корпусом после этого случая он категорически отказался и отбыл в Петроград. Оттуда в августе семнадцатого года отправился в Италию — представителем Ставки при Итальянском главном командовании, там его застало известие об Октябрьской революции. Революцию Миллер встретил в штыки и отказался ей подчиняться, в сентябре восемнадцатого года перебрался в Париж. Цель у него была одна — из остатков русских пехотных бригад, которые два с лишним года сражались с немцами на Салоникском фронте и во Франции, сколотить боеспособный корпус и вернуться с ним в Россию.

Мысль была хорошая, да вот гроша ломаного она не стоила — Евгений Карлович остался при своих интересах. Только время было зря потеряно: на воплощение этой идеи Миллер потратил больше года. Пропил дорогое время с несколькими сотнями чашек кофе на Елисейских Полях, проел со свежими круассанами — восхитительными парижскими булочками.

Единственное полезное, что осталось от той поры — умные беседы с послом Маклаковым. Миллер сошёлся с ним. Особенно это оказалось кстати, когда взбунтовались солдаты Первой и Третьей особых пехотных бригад и потребовали немедленной отправки в Россию — «делать революцию», но вместо этого были отправлены в Африку на принудительные работы.

— Домитинговались! — горестно констатировал Маклаков, хотя суровые действия французских властей он не осуждал.

Миллер тоже не осуждал, но ему было жаль русских солдат — с ними поступили, как с безродными каторжанами, а ведь многие из них были награждены французскими орденами.

— В чужой стране надо быть осторожным, — сказал он Маклакову, — даже если ты защищаешь её флаг.

Маклаков попросил принести им в кабинет кофе.

— Как здоровье вашей супруги, Евгений Карлович? — поинтересовался он.

— Слава Богу, Наталья Николаевна жива и здорова.

— По России скучаете?

— Очень, — признался Миллер, и это признание было искренним: несмотря на немецкие корни, он был совершенно русским человеком. С ранимой психологией, с желанием помогать другим, с тягой к бунту, с сочувствием к чужой боли, с неумением держать свою душу на железных запорах и так далее.

Наверняка его судьба сложилась бы по-другому, если бы он не вышел в сырой апрельский день на площадь, где толпились обозлённые солдаты маршевой роты. Но получилось то, что получилось.

Маклаков с грустью улыбнулся.

— И я скучаю по России. Иногда мне снится русская зима. С лихой метелью, с морозом, с гиканьем ямщика, погоняющего лошадей, и жарко гудящей в доме печью. Ещё снятся окна моего дома — все стёкла в морозном рисунке. Просыпаюсь я после таких снов с мокрыми глазами. — Голос Маклакова сделался тихим. — Очень хочу в Россию.

— И я очень хочу. — Миллер вздохнул. — Наталья Николаевна тоже видит во снах Россию и стремится туда.

— Как глупо мы проиграли войну... — Маклаков указал женщине в строгом сером платье, принёсшей кофе, куда надо поставить поднос. — Какой всё-таки кручёный финт выкинула матушка-история... Союзники России по войне Англия и Франция оказались победителями, а Россия, больше всех хлебнувшая, больше всех вынесшая, больше всех дравшаяся, — побеждённая. Уму непостижимо! Не укладывается в голове то, что произошло.

— Россия в этом не виновата. К нашей революции Германия, кстати, тоже приложила руки.

Маклаков кивнул согласно, придвинул генералу чашку с чёрным, в сливочной пенке напитком.

— Прошу!

Генерал поднёс чашку к лицу, осторожно втянул в себя горьковатый тягучий запах, лицо его мечтательно расслабилось.

— Ничего нет лучше духа свежего кофе.

Посол вновь наклонил голову, улыбнулся — ему показалось, что он поймал Миллера на чём-то сокровенном, — произнёс коротко:

— Да.

— С другой стороны, все страны, все до единой, которые участвовали в Великой войне, вышли из неё покалеченными...

— Ещё не все вышли, Евгений Карлович, — поправил генерала посол.

— Это неважно. Осталось чуть-чуть, максимум два-три дня, неделя, полмесяца, месяц — и выйдут все... И что же дала эта война всем нам? Человечеству, миру? Ничего, кроме большой головной боли, искалеченных жизней, миллионов убитых людей. Мир обнищал, у всех стран, участвовавших в войне, — дырявые карманы, ни одной золотинки в них не сохранилось, чтобы пустить её на поправку дел, — всё съела война. Но материальная нищета — это ничто в сравнении с нищетой моральной, хотя моральное падение людьми почти не осознается, это не бьёт так больно и жестоко, как нищета физическая. А между тем источником всех бед — экономических, социальных, политических — является именно моральное падение. Люди забыли, что они — люди, особи, которые должны жить по законам людей, а не зверей, как забыли и то, что на свете есть Бог...