Книга Бог с нами - Александр Щипин

Пораженный этой неожиданной мыслью, Трубников поставил почти пустую бутылку на чей-то столик, рассеянно приложив руку к сердцу и слегка поклонившись в знак благодарности, хотя вино он забрал у совершенно других людей, и начал ходить по кухне взад и вперед, над чем-то сосредоточенно раздумывая.

Вдруг он остановился перед красивым молодым человеком с короткой бородой и забранными в хвост длинными волосами, похожим на улучшенную копию самого Трубникова, и, присев на корточки, ласково попросил:

— Так вы признайтесь — сразу ведь легче станет. Так и скажите: «Я убил бога». Давайте вместе: «Я у-бил…» Мне можно, я учитель, почти что священник. Как на исповеди, как на духу, а?

Молодой человек, окаменев, смотрел куда-то вверх и в сторону. Трубников улыбнулся одними губами, похлопал его по коленке и тяжело поднялся.

— Я вот думаю, — сказал он, снова обращаясь ко всем собравшимся. — Может, у вас души нет? Вот у нас душа есть, а бога нет, а у вас наоборот: бог есть, а души нет. А? Потому что — ну, как можно так жить человеку с душой? Вот так, как вы живете, как верите. Как можно убивать во имя бога, мучить, насиловать, жечь? Я не понимаю, вот правда — не понимаю. Или взять даже саму идею рая — как? Как можно жить в раю, если знаешь, что кто-то — ну, хотя бы один человек, не невинный ребенок, нет, просто человек, очень плохой, наверное, человек, — если ты знаешь, что он в аду? «Не без радости и наслаждения увидим мы муки погибших»? — процитировал Трубников кого-то. — «Видящие муки грешников испытывают не печаль, но упиваются радостью»? Знаете, а бог ведь вас нарочно без души оставил. Это ж он милость великую явил. Вы не представляете, насколько вам легче живется — без душ. А иначе я даже и не знаю. Потому что если это не так, то что же у вас за души-то такие? И если они еще и бессмертные, то что же это за вечность впереди будет? Ведь тут любой из вас готов миллион рук и ног настричь, если решит, что это богу зачем-нибудь понадобилось. Вот Вероника Ивановна, — обеими руками показал на улыбчивую тетку, — она каждый день с богом разговаривает, так ведь? Может, он вам посоветовал людей расчленять? Веру вашу испытывал? Но вера ваша крепка, уж мы-то знаем. Растянуть можно как угодно, а порвать — ни за что. И вы без тени сомнения пилой вжик-вжик! Или топориком, а? Поворот какой неожиданный: эдакая блаженная Лизавета — и с топором. Какое уж тут наказание: здесь и преступления никакого нет. Богоугодное дело-то! А может, это вы, Владимир Сергеевич? — обратился он к птицеподобному Уманскому. — У вас, я знаю, есть план обустройства рая, так, может быть, лишние руки-ноги небесной гармонии мешают? Берешь человека, отсекаешь все лишнее, и получается ангел. И стройными рядами, безруким плечом к безрукому плечу прямиком в царствие небесное.

— А может, это я? — негромко спросил Миряков.

— Вы? — Трубников медленно обернулся и, подойдя к Михаилу Ильичу, долго вглядывался в его лицо. — Вы?

— Нет, — произнес он, наконец, с некоторым удивлением в голосе. — Вы, Михаил Ильич, никому ничего отрезать не сможете. А вот себе — может быть. Очень может быть.

Внезапно успокоившись, Трубников подошел к раковине, открыл воду и принялся умываться, сильно растирая лицо и отжимая бороду. К нему подошел Башмачников и, приобняв учителя за плечи, начал что-то говорить ему на ухо. В конце концов он закрутил краны и, продолжая что-то шептать Трубникову, повел его к двери. Тот не сопротивлялся и покорно шел, вытирая о рубашку мокрые руки.

После их ухода минут пять все сидели молча и ни на кого не глядя. Было только слышно, как время от времени кто-нибудь наливает себе вина и выпивает его большими быстрыми глотками. Затем гости начали вставать по одному и расходиться, кивая куда-то в сторону Мирякова, но стараясь не встречаться с ним глазами.

Глава 10

На следующий день Михаил Ильич не пошел ни завтракать, ни готовить проповедь, а просидел все утро запершись в комнате и, когда стучали то Митя, то Андрей, то тетя Катя, отвечал через дверь, что чувствует себя хорошо, но выходить не будет. Когда все успокоились и разошлись по своим делам, Миряков встал с кровати, сунул в карман вместо узелка с монетами несколько купюр из спрятанного в шкафу, под вещами, кошелька и, надвинув на глаза красно-синюю бейсболку со змеиным знаком сверхчеловека на лбу, отправился на рынок.

Вообще-то в Краснопольске было два рынка, но уточнять, какой из них имеется в виду, обычно не приходилось. Тот, что был в центре города и считался рынком официально, больше походил на остатки античного поселения, то ли засыпанного вулканическим пеплом, то ли залитого теплыми волнами винноцветного моря, — поселения, которое природа снова вернула человеку, и тот выставил на всеобщее обозрение бесстыдно торчащие колонны его павильонов и белые нагие прилавки, по мрамору которых когда-то текли кровь и сок. Посередине был даже фонтан, где среди каменных фруктов и овощей стояла женщина с весами, очень похожая на Фемиду, разве что без меча и наглазной повязки. Женщину окружали головы рыб, свиней и коров. Предполагалось, что из их округленных в удивлении ртов должны бить струи воды, но фонтан был сух: после реконструкции в начале «нулевых» аренда торговых мест стала слишком дорогой и рынок пустовал. Занят был только один павильон в самой глубине, где расположился салон красоты.

Настоящая торговля теперь шла на краю города, возле Золотых башен. Две круглые приземистые башни на самом деле были, конечно, не Золотыми, а Золотарными: когда-то здесь отстаивались нечистоты, поступавшие по канализационным трубам или свозившиеся обозами. Ворота между башнями всегда были закрыты, и упиравшаяся в них Золотая улица превратилась в тупик, облюбованный индивидуальными предпринимателями, которые обходились без образования юридических лиц и вообще без многих формальностей.

В этот час народу на рынке было немного, однако торговцы все равно не проявляли к Михаилу Ильичу большого интереса, и только одна продавщица, на пару секунд прервав разговор с соседкой, но даже не обернувшись, с заученной интонацией произнесла: «Огурчики свежие берем, капустку». Миряков тоже не обращал ни на кого внимания и просто шел вдоль составленных из банановых коробок прилавков, где в прозрачной тени лежали плоды всех возможных цветов, размеров и форм — плоды на разных стадиях умирания: из одних, казалось, готов был брызнуть загустевший, забродивший бордовый сок, другие желтели и морщились, ссыхаясь, как люди, внутрь, третьи гнили незаметно, поворачиваясь к миру тугим здоровым боком, так что обман раскрывался не сразу и хорошо, если на месте, под брезгливыми разборчивыми пальцами, а не потом, не дома, не на яркой клеенке с узором из вечно свежих глянцевых их двойников.

Рядом висела одежда, преимущественно пятнистая — леопардовая, камуфляжная или просто по недосмотру, — топорщилось на распялках белье, наводившее на мысли о районной больнице, армейскими шеренгами выстроилась обувь из картона и клея. Многие продавали яркие пластмассовые предметы хозяйственного назначения, едва ли более долговечные, чем фрукты и овощи. Товары эти почему-то тоже лежали на коробках из-под бананов, отчего возникало ощущение, будто банан — это первичная форма любой материи и все, что продается на рынке, вылупляется из этих желтых шкурок, становясь чайником или парой оранжевых шлепанцев то ли в зависимости от условий хранения, то ли случайно, безо всякой системы.