Книга Страсть новой Евы - Анджела Картер

До обеда Зиро сидел во вращающемся кресле на веранде, курил траву и набрасывал в бледном воздухе черновики своих эпопей из невнятного бреда. После обеда он стрелял, но, когда ближе к пяти приедалось сбивать жестяные банки – а он никогда не промахивался, поэтому элемент неожиданности в этом действии отсутствовал, – он приказывал девушкам прекратить любую работу, чем бы мы ни занимались, идти в подсобку и рыться в чемоданах с костюмами, которые он специально там хранил. Наступал черед декламировать стихи.

В чемоданах лежали туфли на шпильках высотой в десять-тринадцать сантиметров; ботинки, которые зашнуровывались до промежности; чулки из настоящего шелка или в крупную сетку; трусики в блестках на разный вкус и цвет; кисточки, которые мы крепили на голые соски. А еще парики, чтобы прятать наши стриженные «под горшок» головы. Из этой сокровищницы каждая из нас выбирала то, что нравилось лично ей (такая самостоятельность дозволялась), и затем мы устремлялись в бар, чтобы принарядиться, довольно щебеча от возможности угодить Зиро. Когда мы переодевались в красивое, или, что честнее, раздевались – такая вот высокохудожественная порнография, – он выстраивал нас на стойке в ряд и заставлял танцевать под музыку его транзисторного кассетника.

Из записей у него был только Вагнер, и мы выделывали кренделя, задирая в едином порыве ноги, под «Путешествие Зигфрида по Рейну», или под лирический дуэт из «Тристана», или под «Полет валькирий». Зиро ставил музыку на полную, пока отполированное небесное покрывало, войдя в резонанс, не заходилось в звучном рокоте, словно колотушкой ударили в гонг. Несложно представить, что я оказалась самой бездарной танцовщицей на свете и с ужасом ждала подобных мероприятий.

Потом Зиро взбирался в центр сцены и, сопровождаемый нашим визуальным припевом, отплясывал изнасилование, смерть Тристессы и вытекающий из всего этого личный апофеоз. Вся драма разворачивалась ради этого момента. Он скакал, кружил на барной стойке и завывал, как псих в убогой забегаловке, где из завсегдатаев остались лишь свиньи, словно призраки алчущих выпивки шахтеров. В кульминационный момент поэтических показательных выступлений Зиро падал в обморок, потому что расходовал слишком много энергии. Вот это было зрелище! Он рычал, шумел, становился в позу, потел и вопил под всеобщее рукоплескание, а затем внезапно падал как поваленный ствол, и нам приходилось тащить его в постель и поить бурбоном, смочив в спиртном комочек ткани и выдавливая по капле ему в рот. Когда хозяину становилось получше, наступало время ужина. Он ел у себя; собака устраивала голову у него на коленях, и в благотворном, успокаивающем свете висячей керосиновой лампы, когда на столе стояла початая бутылка бурбона, а в пепельнице из оникса тлел косяк, Зиро внимательно изучал карты пустыни, корпел над ними до бесконечности, пытаясь вычислить гнездо лесбиянок, чтобы нагрянуть к ним на крылатой яростной колеснице и всех уничтожить, сдуть с земли позорную Тристессу, эту ведьму, суку и разносчицу бесплодия.

Ведь ясно, она прокляла его семя, потому что он был истинным Мужчиной, до мозга костей. С помощью оккультных трюков Тристесса воздействовала на его репродуктивную способность прямиком с киноэкрана. Ночью, секретничая на тюфяках, девушки шепотом поведали мне, как Зиро смотрел ее в роли Эммы Бовари в новой артхаусной постановке в Беркли; глаза Тристессы, глаза оленя, которого сейчас выпотрошат, вперились прямо в его зрачки, и он не мог отвести взгляд. Он был под мескалином. Ее фигура выросла, увеличившись до исполинских размеров, она пожирала его глазами в леденящем кровь откровении. Внезапно Зиро почувствовал острую, раздирающую боль у себя в штанах. Поэтому он точно знал причину своего бесплодия, он видел ее. Он стал человеком без тени – Тристесса выпила его тень подчистую.

До того, как потерять глаз – его выкололи метлой в потасовке с охранником, когда он в очередной раз сидел в тюрьме, – Зиро постоянно читал фанатские журналы. На захламленных полках в его кабинете лежали кипы пожелтевших журналов, страницы которых воздух пустыни превратил в гигантские чипсы, хрупкие и ломкие. И в каждом экземпляре – фотографии Тристессы. Ее любимая еда – мороженое из ежевикообразной малины, напиток – чай с лимоном. Любимый цвет – беж, композитор – Чайковский. Она уже тогда предпочитала проводить отпуск, сбегая в пустыню. У нее было убежище, укромный особнячок в Аризоне, и, по слухам, глухонемой дворецкий; расположение этого особнячка в Голливуде тщательно скрывалось. Только одна тайна скрывалась еще лучше, и ее мы узнаем лишь после того, как разгадаем первую.

Но все эти публикуемые крохи были домыслами и небылицами хитромудрых пиарщиков, ведь Тристесса не давала интервью, никогда. Она славилась тем, что о себе не распространялась. В пятидесятых, правда, появилась грязная книжонка, дешевка, накаляканная за деньги литрабами, где грубо намекали на нетрадиционную ориентацию актрисы; вероятно, этот выдуманный факт и посеял зерно одержимости Зиро. Однако нельзя отрицать, что ни одно из тех миллионов слов, что описывали ее жизнь и наследие, никоим образом не давало понять, что она вообще имела дело с мужчинами; исключительно теоретически, в качестве социальной составляющей.

И представляете, никто не знал, где она. Вообще никто. Тристесса была жива и здравствовала, но стала абсолютно незаметна. Когда ей стукнуло сорок, она покинула Голливуд и отошла от дел, и ни один репортер желтой прессы не смог ее выманить. С ее позволения стало известно весьма немногое: она проживала в уединенном месте, занималась скульптурой из стекла, и компанию ей составлял глухонемой дворецкий.

Если ночью светила луна, мы выезжали в пустыню на поиски Тристессы. Даже слабенький лунный свет гнал Зиро в погоню. Все грузились в вертушку, поднимались в воздух и летели на такую же разведывательную экспедицию, как та, во время которой они наткнулись на меня. А после захода луны очередная жена, естественно, подзаряжала свои батарейки с помощью волшебной жидкости Зиро. Разговоры шепотом велись на тюфяках в темной спальне, пока сквозь тонкую стену пробивались звуки совокупления. Мы слышали все удары, хрюканья и стоны, и эти звуки пробуждали в бедных девушках такую чувственную зависть, что их руки обреченно тянулись к своему клитору или к соседнему; если бы об этом прознал Зиро, то выстроил бы всех вдоль стены кабака и расстрелял. А потом девушки вылетали с ним лунными ночами на лесбо-охоту, словно ничего такого и не было. Хотя было.

Когда запал Зиро чуть поугас, он не стал интересоваться мной меньше, нет, но он стал докапываться. Он чувствовал во мне какую-то фальшь; его первобытное чутье бунтовало. Однажды воскресной ночью, грубо приказав раздеться, Зиро вознамерился рассмотреть меня со всех сторон, произвести ювелирную экспертизу; так изучают алмаз, если есть опасение, что тот с изъяном. Он заставил меня влезть на стол и, тыча стволом винтовки под ребра, принудил перед ним крутиться. Затем приказал лечь на кровать и рассматривал сантиметр за сантиметром грудь, живот, линию паха, колени, ступни, залез даже между пальцами ног. Он заставил меня согнуться, опираясь на колени и локти, и уставился мне в зад; сказал, что там много волос, а еще выразил недовольство бедрами – мол, слишком крутые, хотя в этом моей вины точно не имелось, Матерь расширила мне таз, вживив дополнительно костную ткань, чтобы новому мессии легче было появиться на свет.