Книга Мимси Покет и дети без имени - Жан-Филипп Арру-Виньо

Государь, обхватив голову руками, даже не взглянул на документ. По его щекам беззвучно лились слёзы.

– Это фальшивка! – воскликнул Магнус. – Кто-то подделал его подпись! Ваше величество, ну скажите хоть что-нибудь! Прошу вас! Свен не предатель!

– Данный документ свидетельствует об обратном, – сказал брат Грегориус. – Полковник Блиц, которому я тоже его показал, разумеется, яростно всё отрицает. Он не выдаст своего хозяина. Но факты остаются фактами, государь: Свен Мартенсон своей рукой подписал вам смертный приговор.

Для великого герцога это было уже слишком.

– Так он для этого отправил меня в Смолдно? Чтобы меня здесь убили?

Брат Грегориус кивнул.

– Подпись договора была отличным предлогом: представители Западной Сильвании стали бы идеальными обвиняемыми. Их поспешный отъезд вынудил полковника Блица изменить план, и он решил инсценировать случайное падение государя со скалы.

Великий герцог поёжился.

– Но почему? Ведь я во всём поддерживал Свена Мартенсона!

– Некоторым людям и этого бывает мало, – заметил монах.

– Что же мне делать теперь, когда у меня никого не осталось?

«А как же я? – хотел возмутиться Магнус. – Я, значит, вообще не считаюсь?»

Но он был лишь неопытным подростком, едва старше государя. Тот ещё союзник – сгодится разве что для застёгивания запонок. И потом: как государю доверять племяннику человека, который приговорил его к смерти?

– Возвращайтесь в Гульденбург. Там у вас есть преданные сторонники, – предложил монах.

– А откуда я знаю, вдруг и они принимают участие в заговоре? Вы спасли мне жизнь, брат Грегориус. Помогите! Подскажите, что делать.

– Это провидение вас спасло, дитя моё. Я всего лишь смиренный служитель монастыря. Не моё дело давать советы государю.

– Тогда я пропал, – проговорил великий герцог.

Брат Грегориус несколько секунд смотрел на него своими мёртвыми глазами.

– Отец-настоятель решит, что следует делать, – сказал он, едва заметно пожав плечами. – А сейчас отдыхайте, ваше величество. Впереди вас ждут нелёгкие испытания, вам понадобятся силы.

Не прибавив ни слова, он вышел из лазарета.

Глава девятая

В этот день процессия двинулась в путь в подавленном настроении.

Каждый чувствовал себя виновным в гибели Братча: оборотни кляли себя, что недосмотрели за пленником, Мимси и другие ребята – что позволили ему сбежать.

Но тяжелее всего было на душе у Большого Каля. Ведь его считали предводителем. Ему полагалось остановить Одноглазого, отговорить от безрассудной затеи – пусть даже для этого понадобилось бы его избить.

– Оставим тело здесь, – распорядился Смерч.

– Зароем в яму? – возмутился Берг. – Чтоб его сожрала какая-нибудь зверюга? Не позволю!

– И нас заройте вместе с ним! – мрачно проговорил Каль.

Их решимость заставила оборотней сдаться. Ругаясь и ворча, они затащили тело в фургон и накрыли одеялом. Толстяк Берг взял малышек к себе на облучок, чтобы они не видели, как Братч на каждой колдобине перекатывается из угла в угол, а остальные смотрят на него, не решаясь проронить ни слова.

Так, погружённые каждый в свои мысли, они ехали довольно долго.

– Представляю, какого страху он на них нагнал! – вдруг произнёс Пётр.

– Ты о чём?

Лицо Беглого озарила слабая улыбка.

– Лесорубы. Они небось подумали, что сам дьявол явился их попугать… Одноглазый это обожал – наскочить сзади, когда ты ничего не подозреваешь.

Хотя они вечно дрались, Беглый знал Братча, как никто другой. И утешался, воображая последнюю проделку Одноглазого, – так выходило, что тот погиб не зря.

– Чего ты мелешь, – проворчал Каль. – Ты там был? Он, может, и не нашёл этих лесорубов. А может, вообще их выдумал, чтобы вырваться отсюда. Чего ты об этом знаешь, а?

Пётр пожал плечами.

– Ну он ведь стянул у них сани, а? И ещё клячу! Будут знать!

Конечно, это слабо утешало. Сани ни гроша не стоили. Что же до старого измученного коня, то его оставили в сарае, укрыв одеялом и снабдив запасом сена, которого должно было хватить до тех пор, пока к нему не вернутся силы. Дверь не закрывали. Толстяк Берг, здорово разбиравшийся в лошадях, сказал, что конь легко найдёт дорогу обратно, и все охотно убедили себя в том, что так оно и будет.

– Я знал, что нельзя разъединяться, – проворчал Большой Каль после недолгой паузы. – Это мы виноваты…

– Ты ничего не мог поделать, Каль. Ни ты, ни кто другой. Одноглазый – он если что вбил в башку, его не переубедить.

– Не называй его Одноглазым. Ты прекрасно знаешь, что его это бесило.

– Как будто у него было другое имя! Братч – это ведь название деревни, откуда он родом. Если бы я умел писать, я бы написал на его могиле… Сказать что?

– Чего спрашивать. Всё равно скажешь.

Пётр поднял вверх указательный палец.

– «Здесь, под землёй, покоится тот, кого называли Одноглазым, потому что у него был только один глаз».

Каль не отреагировал, поэтому Пётр спросил:

– Ну как?

– Хорошо.

– Думаешь, Одноглазому понравилось бы?

Пётр взял обратно свою шапку и вертел в руках, не решаясь надеть, будто в ней, внутри, ещё оставалось немного Братча.

Каль пожал плечами.

– Он читать не умел. Да и вообще ему теперь плевать, он же умер. Лучше просто поставить крест и сверху написать его имя.

– Крест? А это ещё зачем?

– Чтобы Бог знал, где он, вот зачем.

Пётр ухмыльнулся.

– А ты прав. Судя по тому, как Бог заботился об Одноглазом…

– Не богохульствуй над умершим, Пётр. Хочешь, чтобы он отправился в ад, да?

Мимси слушала перебранку вполуха. Сидя в самом дальнем углу фургона, она кусала себя за внутреннюю сторону щеки, и левое веко у неё нервно подрагивало.

Она никогда не любила Братча (и он отвечал взаимностью), и от этого, как ни странно, было сейчас ещё грустнее. Стоило закрыть глаза, как перед ней возникало посиневшее лицо мальчика и его единственный глаз, который смотрел прямо на неё с ужасающей неподвижностью, будто стеклянный.

Надо было настоять на своём и уйти вместе с ним, не слушая других. Кто знает, возможно, вдвоём им бы удалось спастись. Но теперь было слишком поздно. Братч умер, околел, сидя в этих дурацких санях, в которых надеялся вернуться за ними, сдержать обещание.

А ведь она сомневалась, что он вернётся. Интересно, сможет ли она когда-нибудь простить себя за это?