Книга Навсегда разделенные - Тейлор Дженкинс Рейд

— Вот уж нетушки, ни за что тебя не отпущу, — схватила я его за руку.

Зазвонил телефон, Бен подбежал к столу и поднял трубку:

— Библиотека Лос-Анджелеса, отделение Фэрфакса, справочная. Чем я могу вам помочь? — надменно произнес он. — Нет, простите. Мы сегодня закрыты. Спасибо. До свидания.

— Бен! — воскликнула я. — Это было непрофессионально!

— Пойми меня правильно, я не мог доверить это тебе.

ИЮНЬ

— Что это было? — спросила Анна, доедая свой блинчик.

— Я… я запаниковала. Не была еще к этому готова.

Я снова набираю номер.

— Библиотека Лос-Анджелеса, отделение Фэрфакса, справочная. Чем я могу вам помочь? — Опять Нэнси.

Нэнси — пышка в возрасте. По профессии не библиотекарь. Она лишь помогает нам в справочной. Нет, нехорошо говорить так о ней. Нэнси не просто помогает нам. Она выполняет кучу работы и со всеми добра. По-моему, Нэнси никому не сможет сказать что-то неприятное или дурное. Она из тех людей, с которыми возможны добрососедские отношения. Но при этом она искренна и бесхитростна. Мне всегда казалось, что одно противоречит другому.

— Привет, Нэнси. Это Элси.

Громков вздохнув, она тихо произносит:

— Мне очень жаль, Элси.

— Спасибо.

— Я даже не могу себе представить…

— Спасибо, — обрываю я ее. Если она продолжит в том же духе, то я снова нажму на отбой. Свернусь калачиком и зальюсь гороховыми слезами. — Там Лайл рядом? Мне нужно поговорить с ним о моем возвращении на работу.

— Конечно, конечно. Секундочку, милая.

Лайл отвечает через несколько минут, и его ответ подобен урагану. Наверное, ему еще неприятнее вести этот разговор, чем мне. Никто не хочет быть на месте человека, который в подобной ситуации должен разглагольствовать о моих обязанностях.

— Послушай, Элси. Мы всё понимаем. Бери столько времени, сколько тебе нужно. У тебя накопилось достаточно и отпускных дней, и больничных, и дней, что ты работала сверхурочно, — выпаливает он, желая быть любезным.

— А сколько мне полагается мой-муж-умер дней? — спрашиваю я, пытаясь разрядить атмосферу, пытаясь сделать так, чтобы все перестали чувствовать неловкость. Но все ее чувствуют, и шутка падает в воздух, точно в воду бревно. Между нами повисает пауза размером с автобус. — Спасибо, Лайл. Думаю, для меня будет лучше побыстрее вернуться к ежедневной рутине. Жизнь ведь продолжается, да? — Чушь. Пустая болтовня. Жизнь не может продолжаться. Просто именно эти фразочки люди говорят друг другу, услышав их в одной из дневных телевизионных передач. Для меня больше жизни не существует. И не будет существовать. Ничего не будет продолжаться. Однако тем, кто не живет в долине горя, не нравится слышать такое. Им нравится слышать, что ты «оживаешь». Они хотят говорить своим сослуживцам, тем, с кем ты перебрасывался парой слов, поднимаясь на лифте на работу, что ты «хорошо держишься». Что ты «железная леди». Самые грубоватые из них хотят сказать, что ты — «стойкая стерва» или «несгибаемая сучка». Я не такая, но пусть думают что хотят. Так всем будет легче.

— Рад это слышать. Просто скажи, когда выйдешь.

— Похороны завтра утром, в выходные я бы предпочла отдохнуть. Как насчет вторника?

— Вторник? Замечательно, — говорит он. — И… Элси?

— Да? — Поскорее бы трубку положить.

— Пусть земля ему будет пухом. Никто не знает, что нам уготовил бог.

— Уху, — отвечаю я и нажимаю на отбой.

Впервые за всё это время кто-то упомянул при мне бога, и у меня возникло острое желание свернуть Лайлу его жирную шею. Это грубо и бестактно — напоминать мне о боге. Так же, как бестактно рассказывать подружке, как ты повеселилась на вечеринке, на которую та не была приглашена. Бог покинул меня. Так что не надо тыкать меня носом в то, как благосклонен он к тебе.

Я кладу телефон на кухонный стол.

— С одним звонком покончено, — говорю я. — Можно мне перед другим принять душ?

Анна кивает.

Я иду в ванную и встаю под струи воды. Меня мучают вопросы, с чего начать следующий разговор и к чему он может привести. Родители предложат прилететь ко мне сюда? Это было бы ужасно. Или они даже не подумают подобное предложить? Это было бы еще хуже.

В дверь стучит Анна, и я выключаю воду. Уверена, она думает, что по своей воле я никогда не выйду из ванной, а я не хочу, чтобы подруга волновалась обо мне еще больше, чем волнуется сейчас. Я в состоянии вытащить себя за шкирку из этого чертова душа. Пока в состоянии.

Я накидываю на себя халат и беру телефон. Если не сделаю этого сию секунду, то не сделаю вообще, так что хватит оттягивать этот момент.

Набираю домашний номер. Отвечает отец.

— Это Элси, — говорю я.

— О, здравствуй, Элеонора.

Полное имя, произнесенное им, как плевок в лицо, напоминающий мне о том, что я не та, кого они хотели. В свой первый день в детском саду я попросила всех звать меня Элси. Воспитателю я объяснила это тем, что Элси — сокращенное имя от Элеонора, но на самом деле мне это имя нравилось с тех самых пор, как я увидела корову Элси на упаковках с мороженым. Лишь через пару месяцев мама узнала о том, что происходит, но как бы она потом ни старалась, убедить моих друзей называть меня Элеонорой не смогла. Это был мой первый детский бунт.

— У вас с мамой есть свободная минутка? — спрашиваю я.

— О, прости, мы уже одной ногой за дверью. Я потом тебе перезвоню. Хорошо?

— Нет, это вы меня простите. Мне нужно поговорить с вами прямо сейчас. Это очень важно.

Отец просит меня обождать.

— Что случилось, Элеонора? — берет трубку мама.

— Отец тоже на линии?

— Я здесь, — отвечает он. — Что ты хотела сказать?

— Помните, я говорила вам о мужчине, с которым встречаюсь? О Бене.

— А-ха, — рассеянно отзывается мама. Словно красит губы помадой или наблюдает за тем, как прислуга складывает постиранное белье.

Я не хочу этого делать. Что хорошего в этом? Что хорошего в том, что я произнесу это вслух? В том, что я услышу это их ушами?

— Бена сбила машина. Он умер.

Мама охает.

— О боже, Элеонора. Мне так жаль это слышать, — соболезнует она.

— О господи, — вторит ей отец.

— Я не знаю, что сказать, — добавляет мама. Но молчать для нее невыносимо, поэтому она выдавливает из себя ненужные слова: — Надеюсь, ты сообщила об этом его семье.

Родители видят смерть каждый день, и, наверное, поэтому очерствели. Думаю, они равнодушны даже к жизни как таковой, но, уверена, отец с мамой сказали бы, что это не они бесчувственны, а я слишком чувствительна.