Книга На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Мы пользуемся толчеей (а ведь недавно я отказывался от нее) — ярмарками, предвыборными митингами и торговыми точками, как карманники, которые, впрочем, раз нас обокрали. Мы смешиваемся с толпой, покупающих, электоральной, ожидая первого обморока или сердечного приступа. Вскоре откуда-нибудь доносится призыв о помощи. Какой-нибудь халтурщик начинает массировать и надувать умирающего, как шар. Мы проходим сквозь толпу, всегда проявляющую интерес к смерти. Я встаю над несчастным, возношу руку… К сожалению, иногда бывает, что мы приходим слишком поздно, толпа блокирует подход, я не успеваю и стою над уже развязанным клубком болезней, которые я еще чувствую на кончиках пальцев, но мне больше незачем их собирать, и я ухожу, обеднев на одного.

Для того чтобы не попадать в такие ситуации, мы стараемся иногда опережать развитие событий, и тогда Анна инсценирует недуг. Падает в обморок, бьется в конвульсиях, иногда даже слишком. Вокруг собирается кучка больных, узнавших свой симптом, как будто всех разом выписали из одного отделения. Прикасаюсь к ним по очереди, к каждому, даже если бы хватило коснуться первого, а остальных подсоединить по цепочке, предложив им групповую скидку. К сожалению, никто больше не верит в излечивающую общность и каждый даже в болезни видит только собственный интерес.

Случилось нам попасть на футбольный матч, которыми до той поры я пренебрегал. Можно не иметь музыкального слуха к болезням для того, чтобы в здоровом реве трибун различить спазм, когда нападающий падает, подкошенный в штрафной площадке. Я многого ожидал, при других обстоятельствах я мог бы выйти на траву и часами принимать, точно амбулатория во время эпидемии. Мог бы я помочь и футболистам, страдающим мениском и многократно оперированным. Однако кто-то похерил эти планы. В суматохе, вроде бы всеобщей, но не сомневаюсь, направленной против нас, я получил удар доской от разломанного сиденья, прямо по голове. Анна остановила кровотечение рубахой, порванной на лоскуты. В отношении себя самого хилер беспомощен: сделать инъекцию самому себе можно, но не снять боль прикосновением. Окровавленные, как вампиры, мы, к счастью, кое-как выбрались из давки и двинулись в направлении ворот. А там уже ждала поставленная шпалерами облава, со щитами, с длинными до земли палками. Ждала, пока я изойду кровью и стану безоружным. Мы подались обратно на стадион. Нас понесла толпа, убегавшая через ограду, разорванную на ширину ворот. Впервые я ощутил на себе помощь, идущую от толпы, помощь скорую, но с этого времени я страдаю агорафобией и публично почти не выступаю.

Мы не хотели прибегать к помощи наших сторонников, но не было выхода. Мы живем на конспиративных квартирах, за тонкими дверями, на которых таблички с чужими именами. Из-за стены до нас доносится ругань, которая громче молитв. Мы медитируем, а сами как на иголках, в любую минуту готовы к эвакуации (как зануковцы, хотя мы знаем, что никакой Занук никогда не явится).

Зашифрованные, доходят до нас вести из Дома. После нашего бегства была проведена ревизия. В спальне сорвали пол и перекопали садик в поисках клада (ничего не нашли). Зато в рыхлой земле лучше будут расти овощи. Дом находится под наблюдением. Обычная автомашина с любознательным водителем паркуется на виду. Время от времени наблюдающий выходит из нее, потягивается и делает фотографии для потомков, в семейный альбом. После допроса были задержанные. Протоколы никто не составляет, потому что все слишком хорошо говорят о нас.

Я знаю, что мы вернемся. Скитания, эмиграция — это путь к посвящению. Мы, как францисканцы, принимаем их со всеми вытекающими из них последствиями. Мы не чувствуем себя отлученными от миссии. Я знаю, ее уже ничто не сдержит. Между тем мы ограничиваемся единичными случаями, которые легко локализовать на основе напечатанной в газете просьбы о пожертвованиях на операцию по пересадке костного мозга ребенку. Едем, помогаем. Просим, чтобы те средства, которые уже успели собрать, а теперь излишние, были переданы в какой-нибудь другой фонд, который сделает возможным возникновение новых секторов. Человечество никогда не будет счастливо, но страдания его можно облегчить. Может, мне не хватает смелости. Может, как говорят многие, мне следовало стать президентом. Когда я смотрю, сколько рук он пожимает и трясет ими без малейшего эффекта, я склонен признать за ними правоту. Хотя, с другой стороны, бывают случаи, когда даже прикосновение не может вылечить.

EMPORIUM

Это я победил на выборах, это за меня голосовали. Не за программу ни за какую, не за партию. За меня.

Основанное мною рекламное агентство развивалось стихийно и лавинообразно. Постоянно расширялся список продуктов, росло число оптовиков, которым всегда не хватает сторотых потребителей. Сколько можно съесть маргарина, выпить напитков, накупить машин, и к тому же копить деньги, чтобы положить их в банк под привлекательный процент? Рынок давно уже переполнен продуктами. В любом угловом магазинчике их столько, что хватит на долгие годы жизни в изобилии. Поэтому приходится продавать одно за счет другого, подогревать аппетит, формировать предпочтения.

Как мы это делаем? Механизм прост. (Впрочем, простота обманчива: только теперь я понимаю глубинную суть механизма.) Получаем результаты предварительного исследования рынка. Портрет клиентов, возраст, интересы. Сколько они могут потратить на нас. Где их самые чувствительные места, в чем их интерес. Насколько высока та цена, которую они в состоянии проглотить.

Ни в коем случае нельзя переборщить с комплиментом, нельзя их и задевать. Одно фальшивое слово — и продажи упадут. Лучше всего держаться в верхнем регистре. Верхнем, но в их представлении. Так, чтобы они поняли — сразу же, без усилий — эдакое общение цепа с зерном. Одновременно пусть чувствуют, что их слегка так поощрили. Мы прекрасно понимаем друг друга, мы, пользующиеся маркой… — и тут рука лезет в кошелек. (Я далек от цинизма — я лишь конспективно излагаю первый попавшийся под руку учебник по маркетингу.)

Аморальные? Напротив: мы пропагандируем мораль; мы не изменяем жене. Ведь это она решает судьбу бюджета, из которого перепадает и нам. Она дает нам директивы, пристально, непрерывно, сблизи контролируя нас, это ее тайные грезы ворчат в памяти наших компьютеров. Ее приглашает институт изучения общественного мнения на дегустацию сыров, пусть ее вкус решит. Стиральные порошки сулят непорочную чистоту всей семье. Зубные пасты посылают ей множество улыбок и поцелуев, в которых не нащупаешь дыр. Косметика жаждет прильнуть к ее утомленной коже, прокладки каждый месяц выпивают порцию ее крови. Пылесосы с фильтрами дают ей отдохнуть. Она — свет в окошке кинескопов, в которых за тридцать секунд перед новостями мы платим тыщи, а зарабатываем… впрочем, пусть это лучше останется тайной.

Когда-то я писал бескорыстно, смело, не угождая вкусам толпы, сталкиваясь с непониманием. Сарказм критиков не давал мне заснуть. Никто из них до сих пор не сумел обнаружить революционных идей, скрытых под умиротворяющим ритмом (в отношении которых все, как один пень, оставались глухи). Чистая музыка моих амфибрахиев не подходила для скандирования в толпе. Цензоры слегка перекраивали текст, не понимая, что весь текст как таковой — уже покушение. Я пестовал впечатлительность во чреве комнаты, снятой в паскудном доме. Я довольствовался куском рыбы, поджаренной на рапсовом масле. Утром, еще стелился туман, а я уже был на ногах и пускался в первый обход полей. В пении черного дрозда я находил тот тон, который после звучал во мне, когда я терпеливо шлифовал элегии. Никто никогда не слышал пения черного дрозда. Канарейки, только канарейки способны воздействовать на уши публики.