Никто не изучал мрачную статистику свергнутых и умерших собственников, как и вряд ли кто вывел цифру потерь рабочего класса во время варварской перестройки. Истории ещё предстоит ответить на вопросы: кто тогда был главный убийца и каковы очередные людские потери многострадальной России?
Подгоревший день рождения
Уютно и нежно, в обществе любимой женщины и ласкового и вместе с тем гордого нового жильца нашего дома (пушистого бело-рыжего котика, похожего на дальневосточную рысь) тянулось, впитывая запах оладий, воскрешающий воспоминания детства, утро выходного дня. Настроение было приподнято от того, что стремительно приближался очередной, жаль, правда, что не тридцатый, день рождения со ставшим уже традиционным сюрпризом себе и окружающим…
Представляю недоумение читающего эти строки. Какая может быть радость в пятидесятых и, более того, в шестидесятых датах жизни? Но всё дело в том, что последние лет пятнадцать я обманываю собственный день рождения и сбегаю от тривиальности однообразных тостов по планете — куда глядят глаза и тянется душа. Так, в недавний свой юбилей я собрал человек двадцать пять друзей-приятелей и пригласил их посетить обетованную Израильскую землю, простирающуюся от Галилейского моря до главной православной святыни — Гроба Господня в Иерусалиме — и далее до Мёртвого моря и Эйлата. Собственно юбилей мы справили в ресторане на берегу священного Галилейского моря, а в ранний утренний поход, именно 1 февраля 2011 года, Господь сподобил меня написать очень памятное стихотворение, посвящённое пребыванию в священном месте:
С прибоем галилейских вод Шептался я в свой день рожденья. Они смывали груз забот, Я слышал ангельское пенье. Всплывали лики рыбаков И предков, встречей поражённых. Я к ним явился без оков, Цивилизацией рождённых.
Она в нас пестует рабов, Забывших древние скрижали. Такое множество горбов Святые очи не видали!
А есть ли на земле места, Где чтят пророков и Мессию? Волной шептали мне уста: «Израиль храните и Россию!»
Следующее стихотворение написалось уже на Мёртвом море:
С удивленьем Вертинского слышу напев – Он грустней отчего-то у Мёртвого моря. Я, у пальмы пожухлой устало присев, Ощущаю еврейское вечное горе.
Небо в масленой влаге мерцало, дрожа, Нежный голос певца, Как струна, оборвался. Так и жизнь держит здесь не тугая вожжа, А слабеющий дождь, что, как я, затерялся…
А в Тель-Авиве, после посещения Иерусалима, написалось и стихотворение, почти поэма, доказывающая, что, несмотря на православную и иудейскую кровь, ведёт меня по жизни всё же Христос.
В незнакомом городе, да ещё с такими запутанными улочками, как в Иерусалиме, гуляя, ни о чём не думая и глядя только на звёзды, вдруг совершенно неожиданно выйти в шесть утра прямо к храму Гроба Господня, да ещё ровно в момент прихода туда священников из нашей группы, живших совершенно в другой гостинице и приехавших на машине, это ли не настоящее чудо?
Иерусалимское чудо Я к Духу, Сыну и Отцу В их Триединстве прикасаюсь С тех пор, как в детстве ел мацу, К еврейской бабушке ласкаясь. Другая бабушка тайком Христа икону целовала.
Отец шутил с ней про партком – Она там раньше состояла. Загадкой был пасхальный день Без громких песен и парадов. На всём лежала счастья тень, А стол был красочен и сладок.
И колокольный лился звон, Старухи в церковь торопились. Для нас же прочный был заслон – Мы дружно Ленину молились. Нам октябрятскую звезду, Как символ веры, прикрепляли.
Мы вдаль тянули борозду – Стать комсомольцами мечтали. И красногалстучный свой строй С кострами, с песнями любили, Был боевой у нас настрой – Мы все державой дорожили.
Те в лету канули года, Родные бабки в них остались, Но я запомнил навсегда: Еврейка с русской обнимались. Я часто слышал: Бог один, Грех людям попусту ругаться.
И вот дожил я до седин – Пора, пора определяться. Свой подоспевший юбилей Решил я, сердцу повинуясь, Справлять не там, где веселей, А на Святой Земле, волнуясь.
И в шестьдесят немало сил, Не льщусь на моды и на яхты, Своих друзей я пригласил В края, где заповеди внятны. Стеною Плача дорожа, В слезах евреи там молились.
Записки, памяти служа, В щелях до кладбища ютились. В них чувств живых негромкий вскрик В пещеру прячется на годы. Уйдёт ребёнок и старик, Но письма их не смоют воды.
В пяти минутах отстоит Святыня чуда Воскресенья. Пусть иноверец нас простит – Нет в мире благостней явленья! Смерть смертью собственной поправ, Христос воскрес в Нетленном Теле И, путь к бессмертью указав, Людей от страха спас на деле.
Не каждый в Божью благодать Навек уверовать умеет. Моей душой — рискну сказать – Порою Торы свет владеет. Но чудом встречи навсегда Господь пресёк мои сомненья – Во мгле предутренней звезда Вела меня, как Провиденье. Не ведал каменных я троп, Но на Голгофе очутился. Увидел я Господень Гроб – И ангел радостью светился.
А возле Гроба в споре с тьмой Друзья и батюшки молились. Свет дивный вспыхнул предо мной, Мы чудом встречи восхитились, И в этот миг, для нас святой, Мои сомненья разрешились.
В эту пору я как раз был на пике своих религиозно-церковных чувств. А потому пригласил в поездку троих священников.
Среди них — мой племянник, сын ушедшего в мир иной брата Геннадия Гайды, отец Иннокентий, подвизающийся в Тихвинском монастыре Санкт-Петербургской епархии. Дорог он мне ещё и потому, что с первым моим сыном Андреем они были душевно близки. Поэтому стихотворение о перекличке двух судеб я посвятил им обоим:
