Книга Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров - Александр Век
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гитара и голос против железного борова бездушной советской власти. И казалось, боров победил: пережевал и отрыгнул Галича в изгнанничество, в гибель.
Оставить родину никому не легко, однако никто, наверное, не уезжал так тяжело и надрывно, как Галич. На это были причины. Создавая свои пронзительные песни, он сросся с русским народом, с его бедой, смирением, непротивленчеством. Плоть народа стала его плотью. Не разорвешь.
«Сегодня я собираюсь в дорогу – в дальнюю дорогу, трудную, извечно и изначально – горестную дорогу изгнания. Я уезжаю из Советского Союза, но не из России! Как бы напыщенно ни звучали эти слова – и даже пускай в разные годы многие повторяли их до меня, – но моя Россия остается со мной!
У моей России вывороченные негритянские губы, синие ногти и курчавые волосы – и от этой России меня отлучить нельзя, никакая сила не может заставить меня с нею расстаться, ибо родина для меня – это и старая казачья колыбельная песня, которой убаюкивала меня моя еврейская мама, это прекрасные лица русских женщин – молодых и старых, это их руки, не ведающие усталости, – руки хирургов и подсобных работниц, это запахи – хвои, дыма, воды, снега…»
Фрейд отвергал случайность в человеческом поведении. Если бы можно было спросить Александра Аркадьевича: «Зачем вы в Париже коснулись оголенного провода стереоустановки?» Ответ был бы один: так легко развязывались все узлы. Рука Галича сама потянулась к Смерти.
Юрий Нагибин приехал на могилу друга вскоре после его гибели.
«Никто не мог показать мне свежего Сашиного захоронения, – вспоминал он. – Наконец-таки какой-то замшелый дед согласился проводить меня за определенную мзду. И вот я стою у надгробия с женским именем. „Эта не та могила!“ – восклицаю я. – „Не долго ей здесь лежать, – отзывается старик. – Скоро ее выселят, а Галич ваш останется один“.
Галич страстно мечтал вернуться в Россию. Одна из его самых знаменитых песен так и называется – «Когда я вернусь».
В Россию он не вернулся.
Чего стоит мир, если над ним не тяготеет ни одно проклятие?
• Венедикт Васильевич Ерофеев (24 октября 1938, Нива-2, Мурманская область – 11 мая 1990, Москва) – русский писатель. Известен в основном как автор поэмы «Москва – Петушки».
• Величайшая неудача – образ жизни писателя и его постоянное саморазрушение.
Конечно, в нем жила достоевщина. У каждого человека есть подполье в душе. Венедикт с юности обожал играть с темными силами, выпуская их порезвиться на воле. Людям, которые подходили к нему слишком близко, было нелегко. Спасала только дистанция. А человеку, который эту дистанцию нарушал, не позавидуешь. Тут включались разрушительные могучие силы. Опрометчивые становились объектами почти издевательских экспериментов. Что говорить, жизнь Ерофеева – это непрерывное, разрушительное действо, которое он старательно и напряженно режиссировал.
Так, однажды у Венички произошла стычка с писателем Лимоновым. Во время одного сабантуя Эдуард вызвал Ерофеева на лестницу разобраться. Разобиделся на его ядовитое замечание. Лимонов спросил, читал ли он его книги. А Венедикт, не мудрствуя лукаво, ответил: «Нет… Мне блевать нельзя. Врач запретил». Хорошо, что все закончилось без мордобоя.
Интерес Венедикта к знакомым всегда оказывался своекорыстным. Ему нужен был соучастник игрища. Если актеры отказывались играть по предложенным правилам, он становился беспощадным.
Теперь любят рассказывать, что перед Ерофеевым все трепетали. Но это было далеко не так… В лицо ему многие с наслаждением говорили, мол, «Москва – Петушки» – груда отвратительных нечистот. Поэма антихристианская и оскорбительная. Часто незнакомые собутыльники относились к нему как к шуту гороховому. Мол, написал всего один гениальный опус. А что дальше? Выдохся?
Только когда он уже лежал на одре смертельной болезни, изданный и переизданный в десятках стран, многоголосо восхваленный, вокруг него ходили друзья «последнего розлива», кликушески повторяя «ах, гениальный».
Во всем и всегда Ерофеев стремился к абсолютной свободе. Чем бы она ему ни грозила. Ради нее он бросил МГУ, работал грузчиком продовольственного магазина, подсобником каменщика, истопником-кочегаром, дежурным отделения милиции, приемщиком винной посуды, бурильщиком в геологической партии, стрелком военизированной охраны, библиотекарем, коллектором в геофизической экспедиции, заведующим цементным складом на строительстве трассы Москва – Пекин. Самой длинной, однако, оказалась служба в системе связи, десять лет отработал монтажником кабельных линий. Единственным же занятием, которое пришлось ему по душе, это должность лаборанта паразитологической экспедиции по борьбе с кровососущим крылатым гнусом.
Писать, по свидетельству матери, Веничка начал с пяти лет. Первым его произведением, заслуживающим внимания, считаются «записки психопата», начатые в 17-летнем возрасте. Осенью 1969 года он нашел, наконец, свою уникальную манеру письма и зимой 1970 года, по собственному выражению, нахрапом создал поэму «Москва – Петушки».
Весной 1985 года появилась трагедия в пяти актах «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Начавшаяся летом этого же года болезнь, рак горла, помешала осуществлению замысла других двух трагедий.
Написал он до обидного мало. Но создав свою поэму, он «поселил» в нашей литературе вечный русский тип – пьяницу-интеллигента, у которого «мало ли от чего могут руки дрожать. От любви к Отечеству, например».
А чаще всего у Венедикта руки дрожали совсем от другого.
…«Опять подступила тошнота…
– Херес есть?
– Хереса нет.
– Интересно. Вымя есть, а хересу нет!
И меня оставили. Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой…
Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая, если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову, будет страшно больно… Тяжелая мысль. Да нет, почему же тяжелая?.. Если ты, положим, пьешь херес, если ты уже похмелился – не такая уж тяжелая эта мысль… Но если ты сидишь с перепою и еще не успел опохмелиться, а хересу не дают, и тут тебе еще на голову люстра – вот это уже тяжело…»
Спору нет, он сам себя разрушал.
Он так и считал, что жизнь – саморазрушение, самосгорание. Это жестокая цена свободы. В быту он был так же свободен, как и в творчестве. Он ясно видел границу, через которую переступал, когда другие, оторопев, останавливались.
Наверное, по самой своей природе Венедикт был человеком бездомным. Его раздражали пошлость ритуалов, автоматизм обыденности. Для него настоящая игра начиналась именно со сметания машинальных, привычных, повторяющихся изо дня в день поступков.
