Книга Королева Англии кусала меня в нос - Керен Климовски

Теперь понятно, что мое послеобеденное путешествие из школы домой могло длиться полчаса, а могло и все два с половиной – это зависело от настроения Авраама Кадмони и от того, что еще могло мне взбрести в голову: завернуть вон на ту улицу, поинтересоваться вот этой скамейкой или киоском… Особенно весной, перед Песахом, когда расцветал миндаль и сверху казалось, что Хайфа принимает ванну из бело-розовой пены, – я обязательно задерживалась в парке, чтобы выбрать и сорвать самую красивую ветку миндаля, и дома ставила ее в маленькую хрустальную вазу, и тогда «красивый и бесполезный» предмет сразу становился предметом «красивым и полезным». А когда меня спрашивали: «Тебе нравится ходить в школу?» – я всегда отвечала: «Мне нравится ходить из школы…»

Наш дом находился не только между Кармелем и Адаром, но и между двумя разными улицами: трехэтажный дом с шестью квартирами стоял на склоне холма и сверху был обозначен как Уингейт, 9, а снизу – как Бааль Шем Тов, 1. То есть он одновременно был частью улицы, которая шла поверху, и началом улицы, которая шла внизу, – а между ними был каменный мостик, довольно длинный (и очень горячий на солнце, как я быстро обнаружила, потому что любила ходить босиком): он вел с улицы Уингейт на лестничный пролет между вторым и третьим этажами, а первый этаж был внизу – под мостом, и маленькая дверь, как из «Алисы в Стране чудес», вела сразу в сад и на улицу Бааль Шем Тов. И тут начиналась путаница: во всех официальных учреждениях адрес обозначался, как Уингейт, 9, но почтовый ящик находился на Бааль Шем Тов, 1, и улицу Уингейт было намного проще найти на карте, но свободная парковка была именно на Бааль Шем Тов… Часто письма не доходили, и гости блуждали, но в итоге все получалось правильно, как в тот раз, когда огромный счет за телефон, по ошибке присланный на наш адрес, так и не пришел (а пришло только опровержение), и мама не успела огорчиться.

Я залезла в энциклопедию «Британника»: под заголовком Чарльз Уингейт с фотографии улыбался худой парень с заросшим бородой лицом (и даже черно-белая фотография не оставляла сомнений в том, что он – рыжий), в армейской форме и нелепой каскообразной шляпе с полями, похожий больше на пальмахника[6], чем на офицера британской армии. Я прочла, что он служил в Палестине во времена британского мандата и проникся симпатией к идее еврейского государства – то есть был не из тех, кто стрелял в корабли с еврейскими беженцами – и за это в 1940 году его отозвали в Британию, а четыре года спустя Чарльз погиб в авиакатастрофе, и его тело так и не нашли. С одной стороны, мне стало грустно, что этот рыжий веселый парень, который помогал евреям и так беспомощно и смешно выглядел в военной форме, а на самом деле был храбрым, воевал и против итальянцев, и против японцев, умер таким молодым: в сорок лет, но, с другой стороны, смерть в небе всегда казалась мне особенной и красивой, как будто для этих людей – Уингейта, Экзюпери и всех остальных – небо ближе, они уже были там, почти у цели, достаточно просто сделать шаг – и все. А потом возможны разные варианты – например, Чарльз Уингейт мог запросто стать тучей, долго ждать своего часа и наконец пролиться на улицу, названную в его честь, прямо на голову растрепанной девочке, которая только что закончила прошагивать Хайфу и сошла вниз с последней ступеньки, ведущей в район Адар Акармель.

Про Бааль Шем Това мне не надо было читать в «Британнике»: хотя он жил намного раньше, чем Уингейт – в XVIII веке – и ни разу не был в Израиле, все знали, кто он такой. Про него любили рассказывать разные истории, как будто он был не просто еврейским мудрецом и основателем хасидизма, а одним из соседей. Количество баек все множилось, и молодое поколение, не знавшее как следует ни Тору, ни тем более комментариев, было убеждено в том, что Бааль Шем Тов – не реальный человек, а придуманный персонаж, вроде Ходжи Насреддина. «Бааль Шем Тов» буквально означает «обладатель хорошего имени», но на самом деле имеется в виду «знающий тайное имя Бога» – это прозвище наверняка прилипло к Исраэлю бен Элиэзеру из-за его занятий каббалой. Для меня буквальный перевод очевиден: тайное имя конечно же было хорошим – ведь именно оно – ключ ко всему, и еще я думала о том, что слово «бааль» можно перевести и как «обладатель», и как «хозяин», и, сощурив глаза, представляла, как Раби Исраэль разгуливает себе по улице, а тайное имя волочится за ним на невидимом поводке, потявкивая и принюхиваясь к прохожим…

Обе улицы оправдывали свое название – это были разные миры. Улица Уингейт – довольно широкая, с опасным переходом (из-за которого волновалась мама), с остановками автобусов вниз на Адар и вверх на Кармель, с больницей имени Ротшильда у поворота, что придавало ей дополнительную серьезность – упорядоченная, по-британски обстоятельная улица, правда, как и Чарльз Уингейт, не лишенная обаяния, например: у дома номер 9, у самого спуска на мост, был маленький цветочный магазин, где я проводила много часов, помогая продавщице пересаживать растения из пластмассовых коробочек в глиняные горшки, наполняя их черной землей с удобрениями, а за это получала в подарок мешки с этой черной землей для разведения крупных улиток, ростки герани и вьюнков, крохотные, страшно колючие кактусы, и все они (включая улиток) жили на нашем балконе с видом на море. А улица Бааль Шем Това – о, это совсем другая улица: ее очень сложно найти на карте, и в ней не было ничего будничного и ничего упорядоченного, и начиналось все с заросшего, запущенного сада под нашим домом, где рыскали мангусты, где осенью гнили на деревьях несобранные гранаты и манго и рос дылда-хацав – белый морской лук с вереницей мохнатых рук-сабель, где зимой цвели нарциссы и моя любимая ракефет – персидский цикламен с бело-розовой коронкой, окаймленной темно-розовыми и сердцевидными листьями с темно-зелеными линиями, похожими на прожилки, а весной – львиный зев и фиолетовый шар дикого чеснока на высоком стебле, а летом не цвело ничего, кроме некоторых колючек и ярко-розовой бугенвиллеи, только зеленели кое-где крокодильи лапы алоэ и пучки мяты, а выжженная, желтая трава оседала, и становилось совсем просто спуститься через заросли и сухой кустарник в овраг, который вел в синагогу, и сквозь опустевшее, гулкое пространство песня «леха доди», которую пели перед каждым наступлением субботы в те две минуты, что отделяют сумерки от полной темноты, доносилась на три секунды быстрее. В этом саду я залезала с книжкой на дерево шэсек – единственное, которое приносило плоды не осенью и не зимой (как все цитрусовые), а летом. Намного позже я узнала, что по-русски и дерево, и фрукт называются локва или японская мушмулла, а тогда я просто зажимала книжку в зубах, хваталась за жилистую ветку невысокого, коренастого дерева, подтягивалась наверх и забиралась в тень овальных, опушенных снизу листьев и начинала перебирать другие листы – пожелтевшие, в крапинках шрифта, иногда лениво срывала кисть небольших темно-желтых плодов – чуть светлее абрикосов, очищала от тоненькой глянцевой шкурки, и в рот брызгало невероятным сочетанием кислой груши и черешни, и я мастерски выплевывала блестящую, продолговатую, шоколадного цвета косточку и липкими пальцами переворачивала еще страницу, стряхивая с босой ноги муравья, и проговаривала десятки раз «тарарабумбия – сижу на тумбе я» и «люди, львы, орлы и куропатки», пока эти фразы не становились такими же привычными, как кисло-сладкий вкус во рту, потому что на дереве шэсек я читала только русские книжки, и чаще всего – Чехова.