Книга Кузьма Минин - Валентин Костылев

С крестом в руке, покраснев от натуги, он хрипло сказал:

– Князю людей своих да не речеши зла!.. И в совести своей не кляни вельмож! Покорися воле господней, человек!.. Сломи гордыню помыслов своих… – А заканчивал он грозным восклицанием: – И простер ангел божий руку свою на Иерусалим, дабы опустошить его!

Плакали бояре, боярыни, боярышни, дьяки и подьячие, плакали монахи и монашенки. Упорство простого народа смутило всех.

Во дворце Гонсевским наскоро созван был совет из польских и немецких командиров и бояр – королевских советников.

Михайла Салтыков, размахивая руками, взволнованный, задыхаясь, кричал:

– Сжечь! Истребить всех!.. Доколе домы их целы, они будут опасны нам. Разорим мятежные гнезда, и обороняться нам станет поваднее в единой крепости… на просторном поле…

Паны согласились выжечь Белый город и деревянный Скородом в Москве.

XIV

По Никольской на коне мчался боярин Михайла Салтыков. Поперек дороги стал высокий человек в черном обшитом серебром кафтане.

– Глебыч! Куда?

Салтыков взглянул на него и, перекинувшись через луку седла, крикнул:

– Дом жечь!.. И ты жги! Либо мы – либо ничего! Всё пускай гибнет! Всё!

И понесся дальше. Около своего дома в Китай-городе Салтыков соскочил с коня. Помолился. Набрал во дворе несколько охапок соломы. Побросал ее в сени и зажег. Гаврилка спрятался в огороде соседнего дома: следил за боярином.

Из Кремля скакали с факелами в руках немецкие и польские латники. Отделившись один от другого, они с гиканьем и свистом рассыпались по улицам и переулкам, поджигая дома. Салтыков обошел свой дом, поднимаясь на носках и заглядывая в окна. Оттуда потянулись черные клубы дыма. Как бы прощаясь со своим родовым гнездом, он снял шапку, помолился. Огонь, подхваченный ветром, перебросился на соседнюю хижину. Оттуда выбежала худая женщина с ребенком на руках, за подол ее держались еще двое.

– Что делаешь?! – прижав ребенка к груди, закричала она.

Салтыков вскочил на коня и, не удостоив ее даже взглядом, помчался в Кремль.

После этого Гаврилка выскочил из-за ограды и побежал в Белый город. На Лубянке остановился, – его привел в недоумение шум, доносившийся со стороны Сретенских ворот. Вглядевшись, можно было отчетливо увидеть какой-то военный лагерь. Чей?! Гаврилка подкрался к шатрам поближе, наткнулся на бородатых бронников, в которых сразу узнал своих, русских, воинов. Кто-то схватил его за руку. Окликнуло сразу несколько голосов: «Откуда?» Перед ним стоял стройный, высокий, с небольшой черной бородкой, богато одетый воевода. На голове шелом-шишак с высоким навершьем, украшенным пышными перьями. В серебряных ножнах широкий меч.

– Что видел там?! – спросил воевода парня, лаская его своими черными печальными глазами.

– Чего видел? Губят нас проклятые!.. – со слезами в голосе ответил Гаврилка.

– Буянов! – крикнул воевода. – Расспроси!

Гаврилка насторожился: «Знакомое имя! Уж не Михаил ли Андреич? Так и есть: он самый!»

Буянов тоже сразу узнал смоленского парня. Он повел его к церкви, тут же у Сретенских ворот. Достал из саней, наполненных доспехами, кольчугу, железную шапку стрелецкую, сапоги и саблю. Приказал ему одеться. К Гаврилке подошли нижегородцы Мосеев и Пахомов. Обняли его. На них была броня, в руках копья.

Все четверо невольно подняли головы: по небу быстро неслись черные облака дыма.

Москва загоралась.

– Кто он, тот начальник? – спросил Гаврилка.

– Князь Пожарский… зарайский воевода. Пришли мы первые из ляпуновского ополчения… – с гордостью ответил Буянов.

Началась пальба. По высокой стене Белого города у Сретенской проезжей башни забегали люди. Буянов прислушался.

– Пищальник я и пушкарь… Меня бы на стену, – попросился Гаврилка.

– Обожди… Спрошу!.. – Буянов побежал к воеводе.

Тот верхом на коне отдавал распоряжения окружившим его стрелецким военачальникам. Стрелец, кивнув в сторону Гаврилки, крикнул что-то Пожарскому. Воевода указал саблей на стену около самой башни над воротами.

– На стену!.. Вон туда!.. – вернувшись, озабоченно произнес Буянов. – Конники!.. Тьма-тьмущая!.. Проворнее!..

На стене около пушки неумело суетились двое стрельцов. Гаврилка объяснил им, что послан воеводой, что он смоленский пушкарь. К Сретенским воротам густою массой двинулись конные немцы и поляки.

Гаврилка увидел со стены, как навстречу им из Белого города ровно и стройно пошли ратники Пожарского. Шли они грудью вперед, по десять человек в ряд, с копьями и самопалами наготове. Шли смело, быстрым шагом. Немецкие и польские всадники пустились вскачь, чтобы на лету сбить ополченцев.

Тут Гаврилка навел пушку, прицелился.

Ядро врезалось в толпу врагов. Пехота ополченцев неожиданно раздалась надвое, и скрытые за спинами пехотинцев пушки в упор обдали огнем польскую конницу. Ополченцы бросились врукопашную. Загудел набат колоколов Сретенского и Рождественского, что на Трубе, монастырей. Начался бой. Сам воевода примчался к месту сражения. Подняв высоко саблю, он появлялся в опасных местах, воодушевляя ополченцев. Гаврилке трудно было стрелять: свои и чужие смешались в общей свалке. Дрожа от нетерпения, он ждал удобной минуты, чтобы снова бить врага, но враги уже ускакали обратно, не выдержав рукопашного боя с пехотой Пожарского.

* * *

Вечером, вернувшись в кремлевскую казарму, поручик королевского гусарского полка Маскевич записал в дневник: «…Сего дня, во вторник 19 марта 1611 г., поутру в Китай-городе наши поссорились с русскими. По совести, не умею сказать, кто начал ссору, – мы ли, они ли. Кажется, однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить московские дома до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечен оскорблением – и пошла потеха! Завязалась битва, сперва в Китай-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых (там одних лавок было до 40 000), потом в Белом городе. Тут нам управиться было труднее: здесь посад обширнее и народ воинственнее. Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами. Мы отступили, чтобы выманить их из-за ограды, они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и, лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие с кровель, с заборов, из окон бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон, ибо по тесноте улиц мы разделились на четыре или на шесть отрядов. Каждому из нас было жарко. Мы не могли и не умели придумывать, чем пособить себе в такой беде…»

Внеся эти строки в свой дневник, поручик Маскевич вышел во двор наведаться, что творится на воле.