Книга Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Борис Шапиро-Тулин

Вот тут-то товарищ майор вспомнил про Семена Розенбахена.

5

Надо отметить, что Семен Розенбахен являлся, несмотря на свою молодость, фигурой весьма заметной, явно выделявшейся на фоне других заметных личностей, которых в Бобруйске было больше, чем звезд на ночном небе, и это еще, как говорила тетя Бася, по самым скромным подсчетам. Помимо статей за подписью Иван Буйнов, городской общественности Семен Розенбахен был известен тем, что свободное от журналистики время он целиком отдавал местному храму искусств, то есть театру драмы и комедии, где совмещал сразу две должности – электромонтера и осветителя сцены. Это обстоятельство позволяло ему считать себя, с одной стороны, пролетарием, а с другой стороны, представителем творческой интеллигенции, поскольку благодаря его умению манипулировать световой установкой удавалось максимально скрыть степень опьянения ведущих артистов местной труппы и тем самым напрямую способствовать реализации режиссерского замысла.

Любовь к театру зародилась у него во время эвакуации в главном таджикском городе Сталинабаде, куда его двенадцатилетним увезла мать, несмотря на то что дед, воевавший с немцами еще в Первую мировую, утверждал, что ничего плохого ждать от них не собирается и другим не советует. Упрямый дед уезжать отказался и заявил, что должен остаться, чтобы охранять дом с небольшим фруктовым садом и всем тем скарбом, который был накоплен несколькими поколениями семьи Розенбахенов.

Семен запомнил его на фоне вокзальной стены, покрытой от земли до крыши густым зеленым плющом. Дед опирался на палку, щурил подслеповатые глаза и беззвучно шевелил губами, произнося какую-то бесконечную молитву. Точно так же он щурил глаза и шевелил губами, когда они, тогда еще втроем, провожали на фронт отца Семена. И наверняка точно так же он вел себя, когда фашисты погнали его в колонне с другими бобруйчанами, на одежде которых были прикреплены шестиконечные звезды, в сторону деревни Каменка, где поочередно, шеренга за шеренгой, расстреляли перед огромным, незадолго до того вырытым котлованом.

От деда у поредевшей семьи ничего не осталось, а от отца сохранились несколько фотографий, которые мама всегда носила с собой в старом еще довоенном ридикюле вместе со сложенным вчетверо ответом на ее запрос, где было сказано, что Яков Розенбахен геройски погиб 13 сентября 1942 года.

Сталинабад преподал юному Семену пару-тройку важных уроков, среди которых самым главным стало умение выживать любой ценой, для чего требовалось то становиться максимально незаметным, то, наоборот, обращать на себя всеобщее внимание. Первое качество было у него врожденным, а для второго пришлось пройти обучение в шумной актерской среде Театра комедии, эвакуированного сюда из Ленинграда.

Прибившись к театру, он иногда подрабатывал рабочим сцены, иногда тайком доставал для приезжих знаменитостей курево и водку, а также оказывал иные услуги, которые были на грани сразу нескольких статей Уголовного кодекса. Учеником он оказался способным и к моменту возвращения в Бобруйск умел играть на гитаре, перевоплощаться, когда требовали обстоятельства, в рубаху-парня, смачно рассказывать анекдоты и даже начал сочинять приблатненные частушки, которые почему-то были в большой чести у интеллигентной публики.

Его способность виртуозно подстраиваться под окружающую среду не могла пройти мимо соответствующих органов, желающих знать про эту самую среду все, даже то, о чем она, эта среда, пока еще и не догадывалась. Соответствующие органы вызвали его к себе, когда война уже подходила к концу, подловив на безобидной, в общем-то, песенке, которую юный автор исполнил во время одной из актерских посиделок. В песенке было с десяток куплетов про местное житье-бытье, каждый из которых заканчивался рефреном: «…но сказал товарищ Сталин: скоро Гитлеру п…ец».

В тесном кабинете, залитом тяжелым дневным зноем, у него долго выясняли, где и, самое главное, от кого он слышал, что товарищ Сталин выражает свои мудрые мысли при помощи матерных слов. Розенбахен совершенно искренне отвечал, что нигде и ни от кого, что это просто его собственное предположение.

Следователь отечески кивал, потом склонился над расшатанным столом, заляпанным чернильными пятнами, и начал писать, произнося по складам каждое записанное им слово. И тут выяснилось, что Семен Яковлевич Розенбахен, 1929 года рождения, эвакуированный из города Бобруйска, Белорусская ССР, холост, временно неработающий, обвиняется в преднамеренном оскорблении товарища Сталина и что по законам военного времени…

Впрочем, подробности того, что ему причитается по этим самым законам, юный преступник усвоить уже не мог. Тихие, монотонные слова превратились вдруг в один устрашающий гул, и под тяжестью обрушившихся на него статей Уголовного кодекса организм Семена Яковлевича исторг из себя предательскую струю, которая тут же намочила брюки и медленно потекла по его ногам.

Следователь задумчиво посмотрел на лужицу, образовавшуюся под стулом у Розенбахена, потом выдержал долгую паузу, словно прикидывал нечто важное для них обоих, встал, прошелся по комнате и, наконец, произнес, что готов войти в его положение и даже вопреки воле начальства отпустить своего узника на свободу, но при одном условии – для снятия предъявленного обвинения ему, то есть Семену Розенбахену, необходимо будет впредь делом доказывать преданность советской власти и лично товарищу Иосифу Виссарионовичу, невинно, как только что выяснилось, пострадавшему от грязных розенбахеновских инсинуаций. Справившись с этим непростым словом, следователь снова посмотрел на натекшую лужицу так, будто она являлась теперь главной уликой, а именно – зримым выражением этих самых инсинуаций, затем выложил на стол заготовленные бумаги и терпеливо подождал, пока будущий «источник, заслуживающий доверия», все еще трясущийся от страха и одновременно сгорающий со стыда, с трудом вывел под ними свою прыгающую подпись.

Первое, с чем встретился Семен Розенбахен, когда весь мокрый, на ватных, словно чужих, ногах вышел из душной, насквозь прокаленной солнцем комнаты, было видение деда, неожиданно возникшее из знойного, колеблющегося марева. Дед стоял, опираясь на палку, укоризненно качал головой и беззвучно шевелил губами, произнося то ли молитву, то ли какие-то неразборчивые проклятия. Впрочем, Семен постарался забыть об этом как можно скорее.

6

Биографию своего подопечного в общих, естественно, чертах и без каких-либо психологических подробностей Устин Пырько, конечно, знал, но все же, когда затребовал к себе его дело, долго всматривался в прикрепленную к обложке картонной папки фотографию, словно пытался понять, насколько можно доверять человеку, который брился наголо, как покойный прокурор Устюгов, а усы при этом носил в точности такие же, как секретарь горкома по идеологии товарищ Типун. С одной стороны, подобное подражание было похвальным и могло говорить о жизненных приоритетах Семена Розенбахена, но, с другой, оставалось все-таки некоторое подозрение, что чересчур явное стремление совмещать в своем облике физиономические черты руководителей города являлось лишь хитрой маскировкой, за которой скрывались какие-то иные, неведомые майору мотивы.