Книга Сколько стоит мечта? - Дарья Лав

Я: — Никакого секрета, просто все хорошо.

З: — Да нет, это у меня просто все хорошо, а ты сияешь!

Я: — Ну, тогда просто завидуй молча.

З: — И все — таки, откуда такой мощный внутренний свет?

Я: — Вот скажи, когда ты в последний раз говорил или писал своей девушке что-нибудь приятное?

З: — Не помню, а что?

Я: — Да ничего, возьми и прямо сейчас напиши.

З: — Нет, не буду. Она не ответит, а я буду думать об этом постоянно.

Я: — А ты не думай. Неужели просто знать, что поднял человеку настроение, мало для того, чтобы всего лишь написать пару слов.

З: — Да не люблю я эти сантименты. Она и так должна знать, как я к ней отношусь.

Я: — Во-первых, никто тебе ничего не должен. А во-вторых, даже если знает, ну что тебе стоит? И почему с мужской точки зрения всегда все так категорично: если один раз сказал, значит, должна запомнить на всю жизнь и больше не спрашивать?

З: — Потому что это логично.

Я: — Возможно. Но не стоит путать мужскую логику с женской. Нам важно постоянно получать новые подтверждения тому, что мы нужны. Любые. Мы так устроены. Так что давай пиши.

З: — Ну, если это зарядит ее хотя бы на 10 процентов от того состояния, которое ты сейчас излучаешь, тогда, конечно, напишу.

Обед подошел к концу, а мой знакомый продолжал нервно сжимать в руке телефон.

З: — Ну вот, она не отвечает! Это все ты! Заразила меня своим счастьем, а я теперь из хозяина положения превратился в ведомого.

Я: — Какая чушь! Засунь свой эгоизм подальше от моих глаз и не разочаровывай меня! А я тебе гарантирую, что в эту минуту она улыбается. И вообще, смотри, какой волшебный день!

З: — Да уж, если гарантируешь, то, конечно, пускай радуется, мне не жалко. И все-таки какие же вы, женщины, сумасшедшие существа. С вами — хочется стреляться, без вас — скучно!

Я: — Научишься ценить, стреляться перехочется.

Я провела небольшую аналогию с нашей ситуацией и пришла к выводу, что разгадала для себя еще одну загадку. Каждый раз, когда мы были наедине и мне казалось, что он наконец подпустил меня поближе, было совершенно очевидно, что это искреннее проявление нахлынувших чувств. Спадали маски хладнокровия и невозмутимости. И каждый раз я радовалась тому, что он открылся, стал настоящим. Но каждый раз это длилось совсем недолго. Буквально на следующий день его будто переклинивало, и он запирался уже на десять замков вместо одного, резко отдаляясь. На самом деле для него просто важно было не терять в своем собственном представлении состояние хозяина положения, способного контролировать любую ситуацию. Для него подобно смерти было ощутить себя «ведомым», это вызывало в нем животный страх. А когда он давал волю чувствам, он терял над собой контроль, путая слабость с искренностью. И он отдалялся, чтобы восстановить внутри себя некий баланс мужественности.

Тогда я впервые сформулировала сама для себя то, что же именно меня в нем так цепляло.

Это как раз и была та грань, которая была видна только мне: грань между его искренней простотой, какой-то по — детски наивной ранимостью и стальной завесой мужественности и брутальности.

Довольно часто он выводил меня на эмоции. Иногда у меня получалось сдерживаться, но иногда я все-таки срывалась и давала себе волю в довольно жестких высказываниях. Самый главный урок, который я вынесла из этой, иногда болезненно ощутимой, разницы между игрой на проявление самоконтроля и отношений, сравнимых с американскими горками, — это то, что неважно, кто и каким образом пытается вывести нас из себя, только мы сами ответственны за то, что в конечном итоге поддаемся на провокацию.

Я: — Давай встретимся во вторник, у меня будет свободное время.

Он: — Я пока не знаю, но вроде у меня тоже.

Дальше несколько дней молчания и тишины. В понедельник:

Я: — Ну так что насчет встречи?

Он: — А я уже и забыл. Так когда ты хотела встретиться? Во вторник, что ли?

Я: — Ты что, специально меня доводишь или пьяный?

Он: — Пьяный.

Я: — В запое, что ли?

Он: — Ну, не могу выйти.

Я: — Ты убиваешь меня.

Он: — Давай я тебе завтра позвоню.

Я: — Хорошо.

Вторник, вечер.

Я: — Ты прямо человек слова: обещал и — не позвонил.

Он: — Да не получилось у меня, на тренировке был.

Я: — Я понимаю, но мне ведь тоже нужно заранее вечер планировать, какие-то планы строить…

Он: — Ну, ты строй их пока без меня, мне тут нужно с друзьями съездить кое — куда, может, потом созвонимся.

Я: — Понятно, не стоит, приятного вечера.

В каждый из таких моментов мне было очень сложно сдержаться и не наговорить кучу грубостей, которые, в свою очередь, пусть и частично, но были бы справедливыми. У меня даже закралось подозрение, что в попытках укрепить собственную самооценку он экзаменовал и мою, параллельно прощупывая, где же все-таки находится моя точка кипения. Одна из таких его попыток все же увенчалась успехом.

Я: — Как насчет понедельника?

Он: — Давай! Во сколько?

Я: — В 12 сможешь?

Он: — Да, как раз будет перерыв между тренировками. А где?

Я: — Пока не решила, скину тебе в сообщении в воскресенье. Идет?

Он: — Идет.

Сидя в такси в назначенное время в назначенном месте я почему-то была уверена, что отпускать машину не стоит, поэтому ждала прямо в ней. Терпения хватило аж на целых полчаса, после того, как оно закончилось и у меня, и у водителя такси, меня охватило состояние, смешанное из удивления, непонимания, гнева и отчаяния. Призрачная надежда на то, что причиной такого поступка стали форс-мажорные обстоятельства, разбилась о бодрое чавканье в телефонной трубке:

Я: — Тебя, видимо, уже не ждать?

Он: — А ты где?

Я: — Что значит — где? Я же отправила тебе сообщение.

Он: — Я просто даже не знаю, где это.

Я: — Ты что, живешь в другом городе? Что за несуразицу ты придумываешь?

Он: — Да я, если честно, не очень хорошо себя чувствую, тренировка позже закончилась, а еще вечером одна, и я хотел между ними поспать. Давай созвонимся вечером?

Даже не помню, что я тогда ответила, но совершенно точно не то, что думала. А думала я тогда несколько килограммов мыслей в минуту, среди которых не было ни одной хорошей. И все же у меня не получилось удержать их при себе, в результате чего я выдала весьма нелицеприятную оценку как этому поступку, так и его хозяину. Но, как оказалось, кроме меня, эта оценка никого не тронула, так как отношение ко мне в конечном счете не поменялось, что совсем не радовало. Он был уверен в своей неотразимости, а мне не хотелось становиться стервозной только лишь для того, чтобы меня наконец-таки начали ценить. Ведь «всегда кажется, что нас любят за то, что мы хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит», как сказал Толстой. Но хорошее во мне он видеть отказывался, а значит, и причин дальше быть такой у меня не оставалось.