Книга Мимо денег - Анатолий Афанасьев

— Хитрый, да?

Шумахер готов был поклясться, что нащупал верную нотку. Участки кожи вокруг носа и на лбу, где не было шерсти, у обезьяны порозовели. Шумахер расценил это как признак довольства.

— И потом, — уже увереннее продолжал он, — я мог бы познакомить вас с Плешаком. Полагаю, вы ему понравитесь. Возможно, он предложит хорошую работу. Фирма нуждается в отчаянных, крепких парнях. Будешь купаться в зелени.

Корин с грустью определил: все-таки интеллигент, тварь! Прикидывается бандюком, но на самом деле — интеллигент. Двуличный и желеобразный. Пересчитал купюры в портмоне — о-о, на первый раз больше, чем надо.

— Поди-ка сюда, Плешак, — поманил волосатым пальцем.

С приятной улыбкой Шумахер осторожно приблизился. И лишь в последнее мгновение, словно озаренный вспышкой молнии, постиг, что это смерть. Ноги оторвались от пола, и он хрястнулся мордой о кафельную плитку. Корин наступил ему пяткой на позвоночник и одним резким движением рук, как гайку из резьбы, вывернул башку из грудной клетки. Шумахер не почувствовал боли, лишь тоненько екнуло сердце и на затылок, почудилось, просыпался с неба золотой, сверкающий поток.

ГЛАВА 7

Следователь Гурамов устроил ей очную ставку с Олегом. Перед тем Аня провела более трех суток в камере-одиночке, но не в тюрьме, а почему-то в районном УВД. За это время она приспособилась к новому положению и похудела килограмм на пять. Самой тяжелой была первая ночь: деревянный топчан, тарелка пшенной каши и кружка кипятка с несколькими чаинками на ужин — и полная неизвестность. У нее отобрали даже сигареты. Вдобавок с интервалом в два-три часа ее навещали два сильно поддатых милиционера. Только начинала задремывать, свернувшись в клубок, как громыхал железный засов, открывалась дверь и врывались дюжие мужики в форме. Они не причинили ей зла, приглядывались, цокали языками, обменивались многозначительными фразами, типа: «Неплохо бы на закуску, а, Сень?» — «Не-е, вдруг гнилая, Вань!» — и исчезали. Один раз она взмолилась: «Ребятки, чем пугать, угостили бы сигареткой!»

Менты загоготали, и тот, который Сень, отдал свой чинарик: «На, докури!» Она взяла, докурила, ничего.

Пыталась молиться, не помогло. Костя Бакатин с дыркой во лбу стоял перед глазами. Ей не выпутаться, нечего и думать. Сперва предстоит чистилище в виде так называемого предварительного следствия, а потом… Суд в России, как и в советские времена, остался самым гуманным и справедливым в мире. За два убийства им с Олегом дадут пожизненное заключение, потому что, как она слышала краем уха, на смертную казнь по распоряжению Запада наложен мораторий. По-видимому, жизнь кончилась, хотя недавно ей казалось, что она и не начиналась.

Наутро ее, невыспавшуюся, растрепанную, неумытую, отвели на второй этаж в кабинет, где ждал следователь. На сей раз Дмитрий Антонович был настроен иронически и его короткие рыжие усики смешно топорщились. Но ей было не до смеха.

— Что-то вы со своим боссом разбушевались, — укорил со слюдяным блеском в кошачьих глазах. — Напрасно не послушалась моего совета, Анна Григорьевна. Написала бы признание по англичанину, может, не пришлось бы мочить соучастника.

Аня жалобно моргала, она понимала: оправдываться бессмысленно. Как, перед кем оправдаешься, если на тебя наехал грузовик?

— Неужто и дальше будешь упорствовать?

— Я никого не убивала. — Аня сама почувствовала, какой это детский лепет.

Гурамов угостил ее сигаретой, дал прикурить. Все как в кино. Потом вежливо, корректно объяснил, что ждет ее в том случае, если чистосердечно даст показания, а также наоборот, если, неумно защищая подельщика, будет изображать невинную дурочку.

— В принципе дело хоть завтра можно передавать в суд, — уверил следователь. — Два трупака налицо, улик выше головы. Мотив понятен. И все же, Анна Григорьевна, вы чем-то мне симпатичны, хотелось бы помочь. Я же понимаю, вас принудил к соучастию любовник. По-человечески это так трогательно… Суд обязательно учтет. Любовь — и все прочее…

— Какие улики? — вякнула Аня. — Нету и не может быть никаких улик.

— Вы всерьез? — Следователь посуровел. — А пистолетик? На нем, миленькая, ваши отпечатки, и ничьи другие. Да и не было больше никого в квартире. Разве что господин Стрепетов забегал удостовериться. Ну это нам свидетели прояснят. Кстати, редкий в моей практике курьез. От свидетелей отбоя нет.

Аня заикнулась об адвокате, чем немало потешила Гурамова.

— Будет вам адвокат, конечно, будет. Как же без адвоката? У нас же диктатура закона. Сам президент объявил. Но я бы советовал вот о чем подумать. Стрепетов на свободе, и он не дурак. Против него пока нет прямых улик, буду честен. Если он придет с повинной и свалит оба трупа на вас, а ему подскажут, как это сделать, то вы, милая барышня, из-за решетки не выйдете никогда. Так что пошевелите своими нежными извилинами.

— Зачем вы это делаете? — чуть слышно спросила Аня. — Вам хорошо заплатили?

Неожиданно следователь подмигнул прозрачным кошачьим глазом.

— Конечно, заплатили, как же иначе? Все не так трагично, Аня. Все можно уладить, если наберетесь ума. — Он оставил полпачки сигарет и ушел.

Следующие три дня и три ночи она провела в каком-то тяжком полузабытьи. Не помнила, что ела, с кем разговаривала, большей частью лежала на деревянном топчане (нары!), уставясь в потолок. Два раза в день, утром и вечером, милиционер выводил ее в туалет, и там она торопливо оправлялась, ожидая, что кто-нибудь обязательно ворвется. «Не выйдешь отсюда никогда!» — вот о чем думала все долгие, бессмысленные, глухие, как стена плача, часы.

На четвертый день следователь свел ее на очной ставке с Олегом. Кроме них и Гурамова, на краю стола примостился розовощекий паренек в форменной куртке с петлицами — протоколист. Гурамов официальным тоном предупредил, что будет задавать вопросы, а они по очереди отвечать, и все, что они скажут, может быть использовано против них в суде.

Олег выглядел как обычно: собранный, спокойный, с проскальзывающей по серым глазам насмешливой полуулыбкой — абсолютно уверенный в себе. Аня хотела спросить, на свободе ли он или, как и она, сидит в камере, но не спросила. Буквально через несколько минут ей стало казаться, что она не знает этого человека, что кто-то другой в знакомом обличье сидит перед ней, красивый, умный, с Олеговыми движениями и манерой говорить, но все же не тот, с кем она много недель подряд не вылезала из постели; и когда она это осознала, то вовсе утратила способность соображать. Очная ставка длилась чуть более часа, и к концу она уверилась, что Олег ее предал, пошло и мелко. Но как раз это задело ее меньше всего.

Сначала следователь уточнил их личности, потом адреса, потом род занятий, и дальше начался спектакль абсурда, разыгрываемый на потеху то ли пареньку-протоколисту, с неимоверной скоростью барабанящему на «Эрике», то ли неведомым зрителям. Из вопросов следователя, если поставить их в ряд, неукоснительно вытекало, что они двое, директор «Токсинора» и его менеджер-переводчица, являются такими изощренными злодеями, каких и в криминальной Москве нечасто встретишь. Простодушного англичанина, сэра Смайлза, они пристукнули либо в целях шантажа (?), либо с целью присвоения каких-то таинственных счетов в цюрихском банке «Альтаир», а затем, дабы замести следы, с садисткой изощренностью избавились от сообщника, изобразив второе убийство результатом любовной ссоры между менеджером-переводчицей и водителем фирмы. Возводимая следователем конструкция преступления не поддавалась логическому осмыслению, в ней все было нелепо, и вскоре Аня перестала следить за сутью допроса, зато остро сознавала, что каждый ответ, небрежно оброненный Стрепетовым, оставлял некий люфт для домыслов, бросал на нее, Аню, смутную тень подозрения. Олег легко принял правила чудовищной игры, навязываемой Гурамовым, и всякий раз, отвечая, словно намекал, что если что-то и было — шантаж, убийство сообщника, присвоение банковских счетов, — то он поражен ничуть не меньше следователя. «Бедный мальчик… — грустно думала Аня. — Как же ты до смерти перепуган…»