Книга Похвала правде - Торгни Линдгрен

Мне казалось, можно послать им такие письма, ведь они приложили столько стараний и питали столько надежд.

Приходил полицейский с диктофоном. Целых три кассеты ушло на мой рассказ, в точности такой же, как вот этот. Сам он не сказал ничего. Хотя нет, обронил, что мне еще повезло. Если бы власти, до того как взялись за меня, читали газеты, я бы так легко не отделался, они бы попросту опустошили весь дом. Но дело это нелегкое, журналисты всегда могут раскопать обстоятельства, недоступные для государства и местных властей, им плевать на законы и предписания.

Я скучал по заказчикам. Придумывал множество реплик, только адресовать их было некому. А магазин и мастерская без клиентов до ужаса тоскливы, едва ли не трагичны. Народ, проходивший мимо, нередко замедлял шаг, заглядывал в окна, а я силился им улыбнуться, порой стоял, перегнувшись через картины в витрине, чтобы все вправду меня видели, льстиво усмехался, скалил зубы, так что щеки судорогой сводило, но все напрасно.

Каждый вечер Паула говорила:

— Почему ты не приедешь сюда? У меня же есть свободная комната, которая тебя ждет.

— А за фирмой кто присмотрит? Делать рамы и вставлять в них картины далеко не так просто, как все думают.

— Ты же сам говоришь, что фирмы больше нет. Что клиенты исчезли.

— Я говорил в переносном смысле. На самом деле фирма, понятно, существует. Она существовала на протяжении трех поколений и не может вдруг кануть в небытие.

— Очень даже может в реальности кануть в небытие, — сказала Паула, — и существовать в переносном смысле.

На самом деле, конечно, именно это уже и случилось.

Если б я мог понять мир Паулы! Жизнь, какой она жила, песни, какие она пела, эти ее жуткие наряды. И публику. Многое тогда, вероятно, сложилось бы иначе. Но я чуждался ее музыки и ее фотографий в прессе, а услышав ее имя по радио или по телевизору, сразу же выключал. Все это было фальшиво и вызывало у меня отвращение.

В одном журнале написали: «Новая карьера Паулы — это непрерывный оргазм».

Тот, кто действительно хочет понять искусство Паулы и ее музыку, может прочитать «Книгу о Пауле» Пера Мортенсона (издательство «Нурштедт»). Говорят, там написано обо всем.

Сохранись у меня кассовый ящик, он бы теперь опустел. На последние деньги я купил кефиру и горохового супа в банках, чтоб хватило этак на неделю.

В конце концов я взял под мышку последние работы — юбилей конфирмантов и столетнего старика — и пешком отправился к заказчикам, последним моим клиентам. Бензобак в машине был пуст.

От обоих я услышал одно и то же:

— Не нужны нам твои рамки. Кто его знает, чем все обернется. Но фотографии верни.

И я осторожно вынул задние крышки, открутил латунный крепеж, вытащил снимки, прикрывая их от моросящего дождя, и двинулся восвояси со стеклами, картоном и пустыми рамами. Очень мне было горько.

На пробу я и в банк наведался.

— Слава Богу, нам ты ничего не должен, — сказали там. — Подобные истории любому банку грозят большими сложностями и могут дорого ему обойтись. Откровенно говоря, мы рады, что гешефты у тебя в других местах.

— Это где же? — спросил я. — Где у меня гешефты?

— Ну-ну, — сказали они. — В конце концов финансы приходят в такой беспорядок, что уже и сам не знаешь, где у тебя счета, и сейфовые ячейки, и векселя, и кредиты.

И рекомендовали некоторое время не высовываться, переждать, пока интерес ко мне не поостынет.

Про ссуду в двадцать тысяч они вроде как забыли. До поры до времени.

В тот вечер я сходил в социальное ведомство. Я вправду решил не высовываться. Сотрудников в этой конторе было всего двое, а располагалась она в маленьком бараке за автобусной станцией. Сотрудники сидели за письменным столом, одним на двоих, — мужчина и женщина. Это ведь была местная контора, вроде как филиал, на столе лежали несколько папок-регистраторов да пустая картонка от бутербродов. Когда я изложил свое дело, сотрудники сперва широко улыбнулись, потом щеки у них задергались, и в конце концов оба захохотали, хлопая ладонями по столу и подпрыгивая на стульях; я тоже поневоле захихикал, а немного погодя они встали, чтобы мы, как говорится, могли посмеяться на равных. И мужчина сумел сквозь смех выдавить, что я не должен обижаться, что должен понять их, ведь я первый мультимиллионер, который к ним наведался, это же совершенно потрясающая шутка.

Собственно, я был благодарен им за такой прием, ситуация-то выглядела до крайности неприятно.

А когда мы успокоились и я повернулся к выходу, оба подошли ко мне, похлопали по спине и поблагодарили за визит: очень, мол, щедро с моей стороны взять на себя труд этак их развеселить, обычно-то к ним приходят только с неприятностями.

Кефир я ел по утрам, а гороховый суп — ближе к ночи. Утренние часы были хуже всего, я старался проводить их во сне и магазин больше не открывал. Однажды поздно вечером, когда я ел гороховый суп и слушал «Реквием» Брукнера, раздался телефонный звонок. Я решил, что это Паула.

— Привет, сестренка, — сказал я. — Привет, солнышко.

Но звонила не Паула. В трубке послышался незнакомый мужской голос, хриплый и далекий, лишь минуту-другую спустя у нас завязался нормальный разговор. Он назвал свое имя и добавил:

— Не знаю, помнишь ли ты меня.

— Я никого почти не помню, — ответил я.

— Это мне ты сказал, что всегда вроде как был готов к тому, что с тобой случится нечто по-настоящему важное, большое.

— А ты сказал, что в «Мадонне» сокрыта мощь водородной бомбы.

— Совершенно верно. Мои слова.

Вот, значит, кто это — приземистый крепыш с эспаньолкой, который просидел у меня целых три дня, глядя на «Мадонну».

Он прочел в одной из газет о том, что со мной приключилось.

— Ты и к этому тоже был готов? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — Люди постоянно чувствуют то одно, то другое.

— Тебя, поди, и удивить по-настоящему невозможно, — сказал он.

— Да нет, вряд ли.

— У меня есть для тебя сюрприз.

— Вот как?

— Но тебе надо приехать сюда. В Стокгольм.

— Не могу я никуда ехать. Денег нет.

Однако он сказал, что вышлет деньги, и даже извинился, что не сделал этого еще раньше, до того как позвонил. Жил он на Дёбельнсгатан, 73.

— Не привык я думать о других, — сказал он. — Предпочитаю жить в наивозможном уединении. Ужасно, когда тебя постоянно отвлекают.

Но я слышал в трубке звуки Моцарта, сопрано пело «Ah, lo previdi».

— На последние деньги я купил кефиру и горохового супа, — сказал я. — Я чувствовал себя никому не нужным, чуть что не брошенным.