Книга Домашние задания - Якоб Аржуни

Линде слышал, как Брунс вдыхал и выдыхал дым. Но когда молчание затянулось, Линде спросил спокойно, почти небрежно:

— Герхард, каков же главный пункт обвинения в том письме?

Вновь несколько секунд было тихо, потом Брунс откашлялся и ответил:

— Что полное дерьмо у вас началось, когда она заметила, что ты ухлестываешь за Мартиной.

Линде повторил мысленно слова Брунса и ждал у себя какой-то телесной или душевной реакции. Но ничего не последовало. Дыхание было ровным, он не чувствовал ни жары, ни холода, ни одна мышца не напряглась. Положив ногу на ногу, он сидел на стуле и смотрел в окно на свой садик.

Итак, все предано гласности. Что бы это «все» ни означало. Если кто еще не понял, совершенно ясно: у Линде семья совсем развалилась. Ведь то, что он ухлестывает за собственной дочерью, было, пожалуй, самой большой глупостью, какую ему довелось услышать за последние несколько дней, тоже богатых на глупости. Не говоря уже о вранье — разве можно так выражаться? Тут семья развалилась, а мать высказывается, как в молодежном клубе.

— Йоахим?

— Да.

— Мне очень жаль, но до собрания в понедельник нам с тобой нужно решить, что мы будем говорить.

Линде поглядел на компостную яму, которую меньше часа назад вырыл для Ингрид.

— Впрочем, на этом собрании мы обсудим и поступок Оливера Йонкера. — Брунс вздохнул. — А это правда?

— Что именно?

— С Мартиной.

Правда ли это!

— Надеюсь, ты не ожидаешь всерьез ответа на этот вопрос?

— Ну да, я хотел быть уверен, что тут речь идет только о болезненных фантазиях Ингрид.

— А о чем же еще? — Линде ждал в надежде услышать хоть какое-то извинение. Но Брунс молчал.

Наконец Линде сказал:

— Или чтобы сформулировать это по-простому, как ты любишь: нет, это неправда. Это совершенно безумный, невероятно злобный навет. Очередной этап в многоходовом виртуозном плане Ингрид меня растоптать. Не знаю, какой сексуальный опыт находит там свое выражение. Вероятно, стоило бы спросить ее отца. Но скажу по чести: это все меня больше не интересует. С меня довольно! Я хочу только вырваться из этого ада и снова вести нормальную жизнь. Или ты полагаешь, если бы в этом была хоть доля правды, я бы спокойно сидел здесь? Оставим мои собственные нравственные принципы. Если эта история обсуждается публично, а у меня была бы совесть нечиста, что мне остается, кроме как броситься под первый же поезд? Кстати, этого, наверное, и добивается Ингрид. Вероятно, одному из ее психологов следовало бы объяснить ей, что ее проблемы таким манером наверняка не решить. — Линде горько усмехнулся. — Только мои.

— Йоахим, прошу тебя!

— Да-да, хорошо. Бояться нечего. Этой радости я ей не подарю. — Линде выпрямился. — Так, а теперь мне пора в больницу. Теории Ингрид наверняка очень интересны, но мой сын лежит в коме, и это занимает меня все же немного больше.

— Йоахим, я очень тебе сочувствую.

— Спасибо, Герхард. А из-за собрания в понедельник не беспокойся, я все объясню.

— Ты уверен? Если хочешь, мы можем его отложить.

— Нет-нет. Чем быстрее все это закончится, тем лучше.

— Ну, как знаешь.

Возникла пауза, и Линде подумал: «Он мне не верит. Мой старинный приятель Брунс и впрямь подозревает, что я что-то сделал со своей дочерью!»

Спустя некоторое время Брунс сказал:

— Независимо от этого мое предложение, естественно, остается в силе. Если тебе нужна какая-нибудь помощь…

— Спасибо. Я тебе позвоню, как только картина немного прояснится. Единственное, о чем я хотел бы попросить тебя сейчас: у меня в понедельник утренние часы — если бы ты смог обеспечить мне замену. Думается, мне надо собраться с силами перед собранием.

— Ну ясно, без проблем.

— Тогда, значит… Скоро увидимся.

— Скоро увидимся. И… выше голову, дорогой.

Положив трубку, Линде пошел в ванную к шкафу с лекарствами Ингрид и проглотил две особенно сильные успокоительные таблетки. Упаковку с ними он положил себе в карман. Потом заказал такси, которое и отвезло его в больницу. Вторую половину дня и два следующих он провел у кровати Пабло, держал его руку и рассказывал веселые истории из их прошлого, строил планы на будущее, стараясь вернуть сына к жизни. Иногда ему казалось, что он видел какую-то реакцию — что-то похожее на улыбку или движение, однако к вечеру воскресенья состояние Пабло все еще было прежним.

Дома Линде опять принял успокоительные таблетки и улегся перед телевизором. Пока передавали новости и сообщения о новых налоговых законах, он думал о завтрашнем и представлял себе толпу своих коллег, сгорающих от нетерпения вершить над ним суд. И среди них Брунса, тело которого все еще хранило запах какого-то Джереми. Как он презирал весь этот сброд!

После налоговых законов сообщили о новом преступлении террористки-смертницы в Израиле. Одна палестинка взорвала себя на пограничном переходе, одиннадцать жертв. Линде едва покачал головой, затуманенной успокоительным. Какая драма. Мать двоих детей. И весь мир смотрел на это. Как бы ему хотелось поговорить сейчас об этом с Пабло.

На спортивных известиях Линде заснул.

13

Наступил бирюзовый солнечный весенний день. Линде въехал на школьный двор, слез с велосипеда и прислонил его к решетке ограды. Хотя он только что принял успокоительную таблетку Ингрид, руки у него дрожали, и он не сразу сумел просунуть велосипедный замок сквозь решетку и запереть его маленьким ключиком. Потом вынул папку из корзинки и пошел по пустому двору к административному зданию. В окнах конференц-зала он заметил головы нескольких коллег, наблюдавших за ним.

За последние два дня Линде понял, что это собрание было для него большим и, вероятно, единственным шансом. В пятницу он небрежно бросил Брунсу: «О собрании в понедельник не беспокойся». Но теперь он думал, что если сегодня провалится, то можно будет поставить крест на его будущем в Шиллеровской гимназии, а то и вообще на профессии учителя. Пристрастие к малолетним рождало самые гнусные подозрения, какие только мог вызвать педагог. Правда, он придумал, на его взгляд, довольно хитроумный план, как ему построить свою речь перед коллегами, но если этот план не сработает, если они не станут его слушать или вообще уже решено с ним покончить, то ему можно паковать чемоданы.

Он распахнул стеклянную дверь, поздоровался с женщиной в вестибюле и поднялся по лестнице. С каждой ступенькой ему казалось, что желудок становится все тяжелее, а во рту все суше.

Прислонясь к притолоке курилки, стоял Дирк Рост и разговаривал с кем-то находившимся в комнате. И Линде вновь вспомнил тот день, когда Рост забирал у них старый холодильник. Общался ли он с Ингрид после этого? Может, они разговаривали о чем-то еще, кроме лечебных мазей? И не был ли Рост в последние годы своего рода другом дома по электронной переписке, а Линде ничего и не знал?