Книга Пианисты - Кетиль Бьернстад

— Ее здесь нет, — спокойно говорит он.

— Да, ее здесь нет, — мертвым голосом повторяет его жена, словно сама не понимает, что говорит.

— Думаю, это все, — говорит он.

А потом быстро и решительно кивает мне на дверь.

Я стою на крыльце. Словно не собираюсь уходить.

В доме раздается душераздирающий крик.

Я поворачиваюсь и иду к трамвайной остановке.

Моя миссия выполнена.

Часть II

Дорога на Брюнколлен

Я иду на прогулку с Аней Скууг. Лето. Начало июня. Мне семнадцать. Ане исполнилось шестнадцать. Жители нашего района разъехались по своим дачам — в Фетсюнд, Халлангсполлен, Рандсфьорд, Тюрифьорд, Бамбле, Онсёй. В домики, далеко не такие роскошные, как виллы, в которых они живут зимой, не такие комфортабельные, без водопровода. Но так нам нравится в нашей Норвегии.

— У нас дача в Шёбергкилене, — говорит Аня с улыбкой.

— А почему ты улыбаешься?

— Потому что мы там не бываем. Мама ее не выносит. Вода там солоноватая. Берег илистый. Но папа иногда ездит туда, осенью, чтобы над чем-нибудь поразмыслить и посмотреть на звезды.

Она всегда говорит «мама» и «папа». Не «мать» и «отец». Я смотрю на нее, узнаю некоторые мелкие подробности ее жизни. «Мама» и «папа» совсем не то, что «отец» и «мать». Я пытаюсь понять ее. Я еще очень многого о ней не знаю. Это-то и есть самое странное. После моего мучительного провала на конкурсе пианистов все стало как раньше. Потянулись те же пустые дни. Музыка, в которой я скрываюсь. Ольшаник.

Горькие взгляды Катрине. Слишком много всего случилось, и ни о чем этом мы не могли поговорить.

Однажды я встречаю на улице Аню, уже началось время сирени. Аня ничем не омрачена, глаза смелые, она стоит в белой блузке, джинсах и глубоко вдыхает в себя лето.

— Разве нам с тобой не о чем поговорить? — спрашиваю я. — Давай пройдемся куда-нибудь, например, на Брюн-коллен?

Это оказалось возможно. У меня подпрыгнуло сердце, когда она согласилась.

— Завтра утром? Завтра воскресенье.

— Отлично. Я захвачу немного вина.

— Я не люблю вино.

— Все равно я принесу бутылку вина.

И вот я иду на прогулку с Аней Скууг. Потому что она сказала «да». Потому что ее родители в отъезде. Мы минуем дамбу и поднимаемся по холмам Фоссума. Тепло. На синем небе маленькие белые облака. Аня повязала на талию джемпер. На ней застиранная розовая майка и те же джинсы, в которых она была, когда я осмелился пригласить ее на прогулку.

Все, что она рассказывает, для меня подарок. Я так боготворю ее, что иногда забываю, что она умеет еще и говорить. Ее родители в Польше. Вообще-то она сама точно этого не знает или просто не хочет мне сказать. В конце концов я выуживаю из нее, что они на конгрессе в Варшаве. Я представляю себе нейрохирургов со всего мира, они выпивают, чокаясь друг с другом и со своими женами. Но умеет ли Брур Скууг веселиться настолько, чтобы выпивать и смеяться? Мне трудно это себе представить. Аня говорит «мама» и «папа». Я думаю, что между словами «мать» и «мама» огромное расстояние. Так же, как между «отец» и «папа». Она более близка со своими родителями, чем я с отцом. Говорить о близости с мамой уже поздно. Впрочем, как и с отцом.

Я иду рядом с Аней и пытаюсь понять, могу ли я прикоснуться к ней, дотронуться до плеча, взять за руку. А как хорошо было бы идти на Брюнколлен, держась за руки! Такого у меня еще не было.

Но на это я не решаюсь.

Через некоторое время мы доходим до холмов за озером Эстернванн. Я вижу, что Аня вспотела. Под майкой вырисовывается ее грудь, маленькие твердые соски, но она не позволяет себе заметить, на что направлен мой взгляд. Меня удивляет, как легко она идет. Я думал, что она все время сидит за роялем.

— Господи! — вырывается у меня. — Ты, наверное, тренируешься?

У нее на лице появляется недоумение.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты двигаешься легко, как бегун или вообще спортсмен.

Она смеется, явно довольная, что я это заметил.

— В таком случае, у меня это от папы. Он — старый спринтер. Бронзовая медаль чемпионата Норвегии в беге на сто метров.

Она гордится своим отцом. Я слышу это по ее голосу. Аня рассказывает, что иногда тренируется на стадионе за кинотеатром, рано утром, когда ее никто не видит, когда проснулись еще только она и птицы. У меня учащенно бьется сердце. Осмелюсь ли я пойти туда? Спрятаться там, на опушке леса, и смотреть на нее, чтобы запомнить каждое ее движение? Интересно, какой у нее тренировочный костюм? — думаю я. Старомодный? Или такой, который позволяет видеть большую часть тела? И где в это время бывает Человек с карманным фонариком? Спит дома? А может, он сам тренирует ее и учит приемам?

— А ты тренируешься? — неожиданно спрашивает она. Как будто для того, чтобы перевести внимание на меня. — Ты много бываешь на воздухе?

— Ни один пианист не может много бывать на воздухе, — неуверенно отвечаю я.

Мне хочется рассказать ей об ольшанике, о том, какую роль он играет в моей жизни, о том месте, где она присутствует, даже не подозревая об этом. Но я не решаюсь, я слишком робок. Из-за всего, что она уже мне рассказала, у меня возникает неприятное чувство — она очень близка с отцом, или с папой, как она говорит. Он никогда не должен узнать, кто напугал Аню той ночью.

Время от времени мы умолкаем и идем молча. И все равно как будто продолжаем рассказывать друг другу о своей жизни. Она спрашивает меня о Катрине. Она знает Катрине, потому что немного занималась гандболом, пока не поняла, что эта игра опасна для рук, для пальцев. Задумавшись на некоторое время, она говорит, что ей нравится моя сестра, но она не понимает, что на нее нашло, когда я играл в Ауле.

— У нее в голове еще звучали крики «браво!», которые достались тебе, — безразлично и немного свысока отвечаю я.

Аня смеется. Смех у нее беспечный и немного неестественный, словно кто-то научил ее так смеяться.

— Но все-таки! — Она закатывает глаза, и я вдруг замечаю, что она делает это довольно часто. Это производит впечатление нервозности.

Я не знаю, что ей сказать. Мне не хочется больше говорить об этом.

Аня становится серьезной:

— Тебе кажется, что она сознательно навредила тебе?

Я задумываюсь, случившееся неожиданно отодвигается куда-то вдаль.

— Не знаю, — признаюсь я наконец. — Хоть она мне и сестра, я почти не знаю ее. У нас с ней всегда были сложные отношения.

Мне хочется переменить тему разговора. Аня это понимает. Мы продолжаем беседовать, ведь надо о чем-то говорить, нельзя же идти молча. Я рассказываю ей о том воскресенье, когда утонула мама, потому что понимаю, что ей хочется знать, как все произошло на самом деле. Говорю, что непонятно, почему мама, взрослый человек, не сумела спастись. Аня внимательно слушает, не поднимая глаз от земли. Я молчу о том, что мама была пьяная, но говорю, что в тот день течение было особенно сильным и что я, к отчаянию Катрины, удержал отца. И чувствую, как она настораживается. Что за человек рассказывает ей эту драматическую историю? Может быть, я сказал лишнее? — быстро думаю я. Может, взял на себя слишком много ответственности за смерть мамы? И уже жалею, что рассказал ей обо всем.