Книга Одетта. Восемь историй о любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Смущенная и обезоруженная этим проявлением чувств, Эме не отважилась прогнать Кумико и продолжала сдавать ей комнату.

Вскоре она совсем не покидала больницу.

Кумико приходила к ней каждый вечер. То был ее единственный посетитель.

Эме не привыкла, чтобы о ней так заботились, и не знала, что с этим делать. Иногда улыбка Кумико ее радовала, словно бальзам, позволявший верить, что человечество еще не полностью испорчено; но иногда, увидев доброжелательное лицо японки, она восставала против этого вторжения в ее агонию. Неужели нельзя дать ей спокойно умереть! Кумико приписывала эти скачки настроения развитию болезни; с неослабевающим сочувствием она прощала больной ее грубость, оскорбления и приступы гнева.

Как-то вечером японка допустила промах, которого не заметила, но который полностью изменил поведение Эме. Врач признался больной, что прописанный ей новый курс лечения не оправдал надежд. Что это означает? Вам осталось немного. Эме и глазом не моргнула. Она испытала нечто похожее на вялое облегчение, вроде того, что чувствуют получившие помилование. Не нужно больше бороться. Не будет больше тяжких курсов химиотерапии. Пытка надеждой наконец-то закончилась. Оставалось только умереть. Поэтому Эме почти безмятежно сообщила Кумико о безрезультатности лечения. Но японка отреагировала более чем пылко. Слезы. Крики. Объятия. Вопли. Затишье. Снова слезы. Вновь обретя дар речи, Кумико схватила мобильник и сделала три звонка в Японию; полчаса спустя она торжествующе объявила Эме, что там, на ее острове, есть новейший, еще не испробованный в Европе курс лечения.

Эме лежала не двигаясь и устало наблюдала эти проявления чувств, выжидая, когда Кумико наконец уйдет. Девчонка осмелилась испортить ее грядущую смерть! Как она посмела так ее мучить, снова заводя речь о выздоровлении?

Она решила отомстить.

На следующий день, когда Кумико опять сунула свой желтый нос в ее палату, Эме распростерла руки и позвала ее:

— Моя милая Кумико, обними меня!

Слегка порыдав и пообнимавшись, Эме прерывающимся голосом выпалила этакое признание в любви с патетическим привкусом, согласно которому Кумико ей стала просто как дочь родная, да, дочь, которой у нее никогда не было, а ей так хотелось, дочь, не покинувшая ее в последние минуты жизни и благодаря чему она чувствовала, что не одна в мире.

— О, друг мой, моя юная, лучшая, единственная подруга!

Многочисленные вариации на тему дружбы наконец взволновали саму Эме так, что ей даже не пришлось сильно притворяться, и она разговорилась:

— Как ты добра, Кумико, ты добра, как я в ту пору, когда мне было двадцать лет, когда я верила в честность, в любовь, в дружбу. Ты так же наивна, как и я тогда, и наверняка однажды так же разочаруешься, как я. Знаешь, мне тебя жаль. Да не все ли равно? Держись, оставайся как можно дольше такой, какая ты сейчас! Время предательства и разочарований неминуемо наступит.

Вдруг она осеклась, вспомнив о своем плане. Месть. Она продолжала:

— Мне хочется тебя наградить и позволить тебе поверить, что есть на свете добрые люди, у меня есть для тебя подарок.

— Нет, не хотеть.

— Да-да, я оставлю тебе единственную ценную вещь, которая у меня есть.

— Нет, мадам Фавар, не надо.

— Надо, я завещаю тебе моего Пикассо.

Девушка застыла, раскрыв рот.

— Ты, наверное, заметила картину, которая висит над клеткой с попугаями, это Пикассо. Настоящий. Я выдаю его за подделку, чтобы не привлекать завистников и воров; но можешь мне поверить, Кумико, он самый что ни на есть подлинный.

Застывшее лицо Кумико приобрело мертвенно-бледный оттенок.

Эме пробила дрожь. Верит ли мне она? Не подозревает ли, что это ловушка? Понимает ли она толк в искусстве?

Слезы градом полились из раскосых глаз Кумико, и она с отчаянием простонала:

— Нет, мадам Фавар, вы оставлять Пикассо, я привозить вы новые лекарства из Япония.

Она мне поверила, с облегчением подумала Эме и тут же воскликнула:

— Это тебе, Кумико, тебе, я так хочу! Ну же, не будем терять время, мне осталось всего несколько дней. Держи, я уже приготовила бумаги для дарственной. Пойди найди пару свидетелей в коридоре, и я смогу умереть с чистой совестью.

В присутствии врача и медсестры Эме заполнила нужные документы; они поставили свои подписи. Кумико, сотрясаемая рыданиями, сунула дарственную в карман и пообещала вернуться утром. Она уходила невыносимо долго, посылая ей воздушные поцелуи до тех пор, пока не скрылась в глубине коридора.

Оставшись одна, Эме наконец испытала облегчение и умиротворенно улыбнулась, глядя в потолок.

«Бедная дурочка, — подумала она, — ты, наверное, на седьмом небе от радости, что разбогатела: какое разочарование тебя ждет, когда я умру. Вот тут-то ты поплачешь по-настоящему. Надеюсь, что отныне я тебя больше не увижу».

Бог, в которого Эме не верила, без сомнения, услышал ее просьбу, ибо на рассвете она впала в кому и несколько дней спустя скончалась, так и не придя в себя.

Сорок лет спустя Кумико Крук — самое крупное состояние Японии, королева косметической промышленности, некогда представительница ЮНИСЕФ, пожилая дама, обожаемая прессой за успех, обаяние и щедрость, так объясняла на пресс-конференции свои широкомасштабные гуманитарные акции:

— Я отдаю часть прибыли на борьбу с голодом и раздачу бесплатных лекарств неимущим в память о доброй подруге моей юности, француженке Эме Фавар, завещавшей мне на смертном одре картину Пикассо, продав которую, я и основала свою компанию. Хотя я была для нее всего лишь знакомой, она настояла на том, чтобы я приняла этот бесценный дар. С тех пор мне всегда казалось нормальным, что прибыль, которую приносит бизнес, в свою очередь помогает другим людям. Эта женщина, Эме Фавар, была воплощением любви. Она верила в человечность, как никто другой. Я унаследовала от нее это качество, и это, помимо картины Пикассо, был ее самый прекрасный дар.

Все, чтобы быть счастливой

По правде говоря, ничего бы не случилось, если бы я не сменила парикмахера.

Моя жизнь могла бы продолжаться мирно, в видимости счастья, если бы на меня не произвел столь сильное впечатление бешеный аллюр Стаси по возвращении из отпуска. Обновленная! Из горожанки на излете молодости, растворившейся в четырех детях, она благодаря короткой стрижке превратилась в прелестную спортивную и динамичную блондинку. На миг я заподозрила, что она укоротила ниспадающие пряди для того, чтобы скрыть следы удавшейся пластической операции — что проделывали все мои подруги, подвергшиеся лифтингу, — однако, убедившись при очередном взгляде, что ее лицо не претерпело никакого хирургического вмешательства, я пришла к выводу, что она нашла идеального парикмахера.

— Идеального, моя дорогая, просто идеального. «Лаборатория волос», улица Виктора Гюго. Да, мне говорили о нем, но, знаешь, с парикмахерами, как с мужьями: годами свято веришь, что у тебя-то самый лучший!