Книга Король-девственник - Катулл Мендес

Звуки песни пастуха становились все оживленнее; он играл со страстным увлечением, переходившим в экстаз.

Пустынник, по видимому, постепенно приближался к нему и, притаившись, быть может, в каком-нибудь углублении скалы, соперничал с ним в быстроте темпа и высоких нотах, которые не могли быть воспроизведены флейтой; это уже не были более смутные, неясные жалобы, в которых слышался плач, но радостные мелодии, жгучие, почта безумные, то сливающиеся, то убегающие вдаль, будто двойной полет стройных звуков или грозное требование у неба счастья двух возлюбленных.

Вдруг флейта смолкла, и голос другого певца затерялся в шелесте крыльев улетавшей птички. Пастух повернул голову, с побледневшим, гневным лицом, заслышав чьи-то шаги.

Действительно, карабкаясь по снежным скалам, к нему приближался еще очень молодой человек, полный, белокурый, с цветущим здоровьем лицом, в маленькой круглой шляпе, украшенной перьями; на груди его охотничьего зеленого цвета костюма, обшитого галунами, болтался охотничий рог.

— Что тебе нужно, Карл? — резким голосом спросил пастух.

— Государь, — отвечал тот, с низким поклоном, — одно очень важное обстоятельство.

— Ах! да, князь Фледро вернулся! Он привез мне…

— Увы, нет, государь! Но ваша матушка вернулась из Берлина и желает видеть ваше величество.

— Так ты изменил мне? — гневно вскричал король, делая шаг вперед.

— Берегитесь, ваше величество! — сурово улыбаясь, проговорил Карл. — Если вы сделаете еще один шаг, я принужден буду, из уважения к вам, отступить и неизбежно должен буду упасть в бездну.

Король, с тонкой презрительной усмешкой на губах, сказал:

— Да, ты убился бы! А тебе хочется еще жить, дитя? Тебя все еще интересно смотреть на пошлость мужчин и измену женщин! Ах! говорю тебе, Карл, вся эта движущаяся толпа смертных представляет собой гораздо менее ценную пыль, чем это снеговое облако, уносимое ветром, а все слова, которые были произносимы со дня первого новорожденного человека, не стоят ничего в сравнении с пением той птички, которую ты заставил улететь.

Он проговорил все это с какой-то горечью и задумчивостью, отчасти суровым, отчасти ласковым тоном, имевшим много общего с тоном юного Гамлета, для которого Шекспир создал подобную роль в волшебной сказки, известной под названием: «Сон в зимнее утро».

Он сел на снегу и, после минутной задумчивости, проговорил:

— Наконец, объяснись же. Зачем ты открыл тайну моего убежища?

Карл принудил себя придать своему лицу, которое светилось радостью, несколько серьезное выражение, и заговорил очень быстро, таким тоном, как — будто повторял заученный урок:

— Государь! Положение политических дел в государстве крайне опасное; с сожалением должен сказать вашему величеству, что выборы были сделаны далеко не так удачно, как того можно было ожидать, от опытной распорядительности ваших министров.

Вопреки предписанию о свободных кандидатурах и вопреки закону, ограничивающему число выборных коллегий, католические патриоты имели очень ограниченный успех циркуляры епископов своими пламенными речами о всеобщем единении германских земель вызвали раздражение в растерявшемся населении скорее, чем убедили его в пользе этого единения, а многие из национал либералов — т. е., пруссаки и еретики — склоняются сильнее на сторону державной власти. Куда увлекут нас эти люди? Президент совета сделал мне большую честь, сказав в моем присутствии, что если вспыхнет война, которая вовлечет Тюрингию в союз с Пруссией, то либералы воспользуются этим случаем для того, чтобы нас, католиков, подчинить партии протестантов. А до тех пор легко может случиться, что вновь избранные депутаты откажут вашему министру изящных искусств в кредит четырнадцати миллионов, которые дали бы ему возможность построить театр для Ганса Таммера; поговаривают также об одном очень дерзком адресе на ваше имя, в котором будут просить ваше величество даже вовсе изгнать из государства Ганса Гаммера, почти так же как просили Фридриха I-го — изгнать красавицу Мону Карис.

Карл умолк, задыхаясь. Король встал, — губы его дрожали, а глаза метали молнии.

— Если они откажут мне в деньгах, от которых зависит моя слава и слава моей страны, — закричал он, взмахнув своею флейтой в воздухе, с таким жестом, которым доезжачий хлещет кнутом непокорное стадо, — если они потребуют от меня, чтобы я отдалил от себя единственного великого из всех людей человека, и такого человека, вдобавок, которым я дорожу, тогда я, как Людовик французский вернувшись с охоты, со шляпой на голове и постукивая своими сапогами со шпорами, войду в парламент, и все власти должны будут преклониться перед мановением моего хлыста!

— Великолепно! — со смехом сказал Карл. — А я, позади вашего величества примусь трубить в мой рог, что заставит разбежаться всех адвокатов, как испуганных овец! Но то, что сделает и что имеет право сделать король, министры не смеют даже и пытаться сделать. Вот отчего происходит их тревога. Подумайте же, государь! ведь, уже ровно двадцать дней, как ваши слуги заметили, что не Фридрих II, а манекен в костюме Оберона сидит, повернувшись к ним спиной, в мечтательной позе, на берегу озера, близь грота Титания! И с этих пор весь двор в сильнейшем смятении; ваши конюхи, с восходом солнца, бродят из залы в залу, из сада в сад, отыскивая своего господина, испуганные, потерянные; некоторые из них вскакивают на лошадей и едут в Бург-де-Рез или в Замок-Сирен и на другой день возвращаются оттуда, видимо смущенные. Что же касается министров, то, право, они жалки. Луисберг, при первом известии о вашем исчезновении, уронил свою табакерку, даже не заметив этого, и вот уже три недели, как он машинально кладет два пальца в пустую горсть руки и набивает свой нос воздухом, вместо табаку! Но это у него вошло уже в привычку. Граф Лилиенталь, по утрам, не ходит уже в францисканский монастырь — выпивать свою обычную порцию, четырнадцать кружек пива, во славу Бога-отца, а между тем, он целый день выглядит пьяным; его, должно быть, опьяняет то, что он не чувствует себя пресыщенным. Ваше величество не узнает теперь Лоэнкранца! У него сделался крошечный живот: прежняя пивная бочка превратилась в маленький бочонок с анчоусами. Наконец, барон Шторкгауз, который, согласно этикету, проходил по Иоганн-Жозеф — Штрассе с шляпой в руках, поклонился карете австрийского посланника, снимая свой парик! Клянусь, эта непритворная печаль королевских советников глубоко тронула мое сердце: я не мог противиться их мольбам, так как никто не знал, что мне известно все — и я намекнул военному министру, что ваше величество отправились в Голландию, полюбоваться черным тюльпаном и розой, впервые еще распустившеюся; министру юстиции сообщал по секрету, что королю вздумалось узнать, сколько минут может провертеться перо птицы — рыболова прежде, чем исчезнет в волнах Мальстрёма; министр финансов узнал от меня, что король Фридрих II постоянно охотится в западной части Гренландии, где, по самым точным сведениям, в нынешнем году водятся в большом количестве синие лисицы; наконец, я не мог скрыть от министра торговли, президента совета, что государь его нашел нужным отправиться на богомолье в Мекку и, чтобы не быть узнанным, присоединился к цыганскому табору, который путешествовал по Аравии, играя на тамбурине! По правде сказать, не знаю, поверили ли мне. Но барон Шторкгауз смотрел на меня такими доверчивыми глазами, что я не удивился бы, если б он оставил караван для того, чтобы, сидя на спине у верблюда, идти навстречу вашему величеству! Заметьте, что в городе происходит не меньшее смятение, чем при дворе. Ваши великаны Тюрингцы, тяжелые и неторопливые, похожие скорее на большие бочки, чем на походных людей, которых, если взять в поход, то они могли бы лишить воды обе Германии….