Книга Король-девственник - Катулл Мендес

— Нет… другую! — сказала мадемуазель Солнова, заливаясь снова веселым смехом.

Отверстие двери расширилось, и появилась Глориана, вслед за быстро захлопнувшейся дверью, вся раскрасневшаяся, полная, белая, растрепавшаяся, задыхающаяся, со своим характерным смехом и спутанными рыжими волосами, натягивая на свои плечи и голые руки меховую шубку, накинутую в поспешности крайне неловко, и всей своей фигурой напоминая укрощенное животное.

Браскасу кинулся к ней, как Гарпагон к своей шкатулке, и увлек ее за собой на лестницу, между тем, как мадемуазель Солнова, перегнувшись через перила и держа в руках подсвечник, говорила ей:

— Возьмите мою карету, Глориана.

Потом, княгиня обернулась к стоявшему в смущенной позе камергеру:

— Пойдемте, идите за мной! — сказала она.

— Но, сударыня…

— Что еще?

— Вы не объясните мне…

— Разве есть что объяснять? Разве не ясно все, само по себе?

— Напротив, все так загадочно!

— Ба! вы находите? А впрочем, что вам за дело? Чего вы требуете? На что жалуетесь? Вы искали Глориану: вы нашли ее; хотели получить портрет королевы: я даю вам его живым. Ах! я рассчитывала получить какую-нибудь благодарность от вас, князь Фледро-Шемиль! Разве не мне обязаны вы тем, что я нашла такой двойник, который доставит вам блестящую будущность? Платье, вы, конечно, знаете, это я ей послала, чтобы сразу дать вам понять в чем дело. Вы боитесь скандала! Но я, чтобы вполне оказать вам любезность, была даже очень неосторожна. Но вы неблагодарны! Пусть так. Не благодарите меня и уезжайте.

— Ради Бога!

— Что еще? Говорите.

— Где мы теперь?

— О! Боже мой! Разве может знать кто либо, где он? Или у себя, или вне дома смотря по обстоятельствам. Есть дома, нам принадлежащие, где мы живем и где бываем почти всегда; есть другие, которые не могут быть названы нашими домами, но куда мы отправляемся иногда и там проводим время. Но кому же придет в голову спрашивать себя, в тех или других домах мы находимся? И потом, если б даже узнали, где, именно, то нужно ли говорить об этом! Теперь я ответила на ваш, вопрос, убирайтесь.

— Одно слово! Единственное! Зачем вы привезли сюда…

— Франсуэлу? А вы слишком любопытны! Разве я обязана отдавать вам отчет обо всем! Поразмыслите сами, придумайте, угадайте, если можете. Почем знать, быть может, во всем этом замешана политика? Не забудьте, что я, ведь, посланница, князь Фледро! Быть может, я нашла нужным войти в союз с той, которая скоро будет любовницей короля; в случай войны с Пруссией — все, ведь, возможно — очень желательно было бы добиться нейтралитета Тюрингии. Кроме, того, мало ли какие фантазии могут прийти в голову женщины — или, скорее, двух женщин. О! я уже говорила вам, что мы стали теперь очень серьезны, очень солидны и скрытны. Я религиозна, как каждая итальянка, она — как испанка. Но что же из этого! бывают такие часы, когда хочется посмеяться. Послезавтра я должна идти на исповедь, а между тем, без этого у меня не было бы грехов, в которых нужно каяться. Ведь, это возбудило бы во мне гордость; вот, я из чувства смирения и впала в грех — если только это грех! да вообще, вы заставляете меня говорить тысячи глупостей, в которых нет ни слова правды. Спрашиваю вас, неужели же из-за одного только моего благоговения к королеве я захотела видеть ее портрет так близко возле себя, и неужели мой визит к этой толстухе, которая способна играть только медвежью пастушку, доказывает хоть сколько-нибудь, что у нас явился просто каприз послушать пение Глорианы в Травиате и присутствовать на всех безумствах настоящего ужина и видеть ее губы, смоченные настоящим вином!

Она выталкивала его в коридор, говоря ему все это на ухо; вдруг она разразилась взрывом хохота:

— Все равно! — вскричала она, — Глориана ужасная женщина, и королю трудно будет устоять на высоте своей добродетели.

Затем, она убежала, отворила и снова заперла за собой дверь, унеся свечу.

Князь, оставшись неожиданно в потемках, уцепился за перила. Он прислушался. Слышался смех, смешанный, по-видимому, с шепотом произносимым ласковыми упреками. И ничего более. Он спустился ощупью по лестнице и присоединился к Глоpиaнe и Браскасу, которые ожидали его в карете.

В это же утро, на поезде, отходившем в девять часов сорок минут, камергер короля Фридриха II уехал с примадонной и ее парикмахером в город Нонненбург, который называется так, потому что Леопольд-Лев, заложил первый камень в фундамент монастырского здания, и который считается столицей Тюрингского королевства.

Глава седьмая

На одной из снежных вершин холодной и неприглядной Тюрингии стоял, однажды, утром молодой пастух и играл на флейте.

Прямо перед ним, внизу, раскинулись на далекое пространство Альпы, со своими гранитными уступами и кудрявыми соснами, которые склоняли свои длинные ветви вплоть до бездонных пропастей, покрытых утренним туманом; а под легкой лазурью неба, кое-где прорезанного дымчатыми облаками, тихий ветерок превращал в мелкие пылинки, уносимые им, снежные хлопья, и январское солнце, освещая ледяные утесы, переливалось разноцветными искрами в льдинках, застывших на ветвях дерев.

Высокий, стройный, с матово-бледным лицом, оттененным черными, вьющимися волосами, с темно голубыми, глубокими, как небо или озеро, глазами — своей фигурой очень похожий на красивую молодую женщину — пастух неподвижно стоял на вершине, в этом величественном и грандиозном уединении; весь закутанный в белый мех, он походил на человека, сплошь засыпанного снегом.

Песня, которую он наигрывал, протяжная, частая, прерываемая время от времени, разносилась в этом безмолвии редкими холодными переливами, похожими на капли замерзшего источника, начинающего оттаивать под теплыми лучами солнца.

Но вот он перестал играть, вытянул голову, прислушался, по-видимому, выжидая, чтобы эхо повторило мотив. Ни звука. Только большой камень, оторванный ветром, скатился по уступам и остановился, при шуме сломившейся ветви.

Тогда пастух печально взглянул на этот суровый ландшафт. В позе любовника, тревожно поджидающего ту, которая обещала прийти сюда, он точно вызывал из этого безмолвия чей-либо голос или ожидал появления какой-либо формы на этих неподвижно лежащих снежных глыбах; простирал руки вперед, будто желая схватить дорогое видение; но они бессильно опускались, с таким жестом отчаянья, точно он досадовал на то, что ему не удалось обнять хотя бы облако.

Снова он приложил флейту к губам, опять в тишине понеслись звуки той же тихой песни: быть может, то был какой-нибудь условленный сигнал.

На одну из этих дрожащих нот ответил отдаленный, трепетный, чистый звук.

Он вздрогнул, кровь внезапно прихлынула к его щекам, глаза радостно блеснули, и он продолжал играть, останавливаясь по временам, чтобы прислушаться к отдаленному звуку, повторяемому эхом.

Эхо было ни что иное, как пение пустынника, чудного соловья Альп, которого иногда удается услышать, но которого никогда нельзя увидать; среди белого покрова зимы, этот голос птички, отвечающей напеву флейты, служил как бы идеальным ответом, на запросы жизни и грез.