Книга Заговор - Сергей Шхиян

Вместе с членами семьи хозяина, квартирантами и холопами во дворе сошлось человек сорок. Люди были взволнованны нежданным событием и жаждали участвовать в следственных действиях. Мы, что называется, затерялись в толпе и ждали начала опроса свидетелей. Как мне казалось, ночью вокруг было тихо, но кто знает, может быть, кто-то и видел наши блуждания по усадьбе, Тогда придется отвечать на неприятные вопросы, да еще и раскрывать свое инкогнито. Кто я и чем занимаюсь, здесь не знал никто.

Когда хозяин подворья сказал целовальнику, что собрались все, тот пригладил бороду и сообщил, что а пустыре за усадьбой найден мертвый бродяга и просил, не знает ли, кто он такой. То, что нашего стайка он назвал бродягой, меня удивило. Одет тот был вполне прилично, если не сказать, хорошо.

Желающих участвовать в опознании нашлось много, и вся толпа повалила смотреть на убитого. Мы тоже присоединились к соседям. Возле тела стоял охранник, так что все сразу направились прямо к месту преступления. Наш вчерашний знакомый лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Верхней одежды на нем не оказалось, одно нижнее белье. Теперь мне стало понятно, почему целовальник назвал его бродягой.

Чужая смерть, да еще в результате убийства, почему-то всегда вызывает у людей повышенный интерес. Все мы столпились вокруг, жадно разглядывая окровавленное тело. Старика, естественно, никто не знал. Целовальнику это не понравилось, он скривил лицо, зачем-то сплюнул на землю и задал следующий вопрос:

— Кто-нибудь ночью слышал шум и крики на пустыре?

— Я слышал, — выступил вперед парень с откровенно глупым лицом. — Ночью тут ужасть, как кричали. Я так и подумал, что кого-то режут!

Он откровенно врал.

Я был в двух шагах от места преступления и не слышал ни звука. Парню, вероятно, захотелось покрасоваться перед публикой, и он нашел способ обратить на себя внимание.

— Когда это было? — встрепенулся целовальник.

— Так, поди, после полуночи, как раз петухи прокричали, — ответил тот.

— Значит, так и запомним, — веско сказал целовальник. — Еще кто что может сказать?

Больше желающих дать показания не нашлось, и нас отпустили с миром. Когда мы возвращались к себе, меня задержала Прасковья. Она была бледна и вновь выглядела больной.

— Я его знаю, — тихо сказала она, — он бывал у нас в избе.

— На постоялом дворе? — уточнил я.

— Да, — подтвердила она. — Приезжал туда в карете.

Карета меня сразу заинтересовала. В экипажах ездили очень немногие, самая, можно сказать, знать и только очень богатые люди.

— А ты помнишь, в какой он приезжал карате? — сразу же вцепился я единственную пока зацепку.

Прасковья задумалась, потом показала широко разведенными руками примерную величину экипажа.

— Вот в такой!

Получилось красиво, но не совсем понятно. Более точного описания кареты я от нее не добился.

— Хотя бы какая она была, золоченая, с дверками, красивая?

— Очень, с красными колесами. Очень красивая. Да, в нее еще были запряжены лошади! — сделала она самое необходимое пояснение.

То, что наш покойник не простой человек, было понятно по его дорогому оружию. Да и вел он себя довольно умно, разводил меня, как только мог, не поддался на угрозы, а сам ни в чем не сознался. Кто его убил, было непонятно, оставалось надеяться, что это банальное ограбление. Теперь, когда его не стало, передо мной встал вопрос, менять нам жилье или пока остаться на месте. То, что нас сегодня ночью никто не посягал, могло говорить о том, что этот адрес знал один старик и пришел сюда один без страховки. С другой стороны, его могли за что-то убить сообщники, а ограбление — не больше чем имитация, тогда мы становились их очередниками.

Подумать мне было о чем. Мои же соратники отнеслись к неведомой опасности вполне равнодушно. Обретшие друг друга любовники старались остаться вдвоем, Прасковья, кажется, нашла предмет для развлечения нежной привязанности — смотрела на меня завлекающими глазами. Мне девушка, честно говоря, нравилась, но я еще не отошел от страстей с боярской дочерью и, как это положено человеку с русской ментальностью, корил себя за излишнюю приверженность к прекрасному полу, грубо говоря, кобелизм, за непостоянство и ветреность, потому старался не увлекаться и не заигрываться с очередной красоткой.

Утренняя наша жизнь пошла по привычному сценарию. Прасковья, наконец, смогла по-человечески поесть и сразу же ожила, Аксинья после завтрака опять соблазнила моего морально неустойчивого рынду, а за мной прислали посыльного из Кремля. Царь повелевал явиться к нему во дворец. Пришлось отложить собственные дела и ехать выслушивать его стенания и прожекты.

После нашей последней встречи мое отношение к Самозванцу сильно изменилось. Его нежелание ударить палец о палец, когда я попросил о самой малой помощи, элементарно обидело. Однако он пока был царем, и ослушаться его было немыслимо, раз приказал приехать, пришлось подчиниться.

Лжедмитрий встретил меня в своих покоях и тотчас сделал лестный для любого царедворца комплимент:

— Ну, куда же ты, окольничий, запропастился? Второй день своего царя не вспоминаешь!

— У меня личные неприятности, я тебе о них рассказывал! — сказал я со скрытым упреком.

— Глупости все это, я пообещал помочь, значит помогу. Твое дело служить, а обо всем остальном за тебя государь подумает! — нравоучительно сказал он, после чего тотчас переключился на старую тему. — Так хочется с кем-то просто так посидеть, поговорить о жизни, забыть обо всем. Трудно быть царем, крутом столько людей, а друга нет. Утомили меня дела, недаром люди говорят: «Тяжела ты, шапка Мономаха»!

Я едва не сказал: тогда сними ее, кто тебя заставляет мучиться! Но он развил тему по-другому:

— Ты меня не жалей! Ничего, я еще послужу Руси. Мой батюшка терпел на престоле без малого сорок лет, и мне та же судьба выпала! Что делать, господний промысел! Вот скоро с матушкой соединимся, она и будет мне опорой в правлении!

Я испугался, что он опять заведет старую песню о своем счастливом детстве. Хотя врал царь складно, не путался в деталях, и получалось у него это вполне правдиво, но очередной раз слушать истории его жизни в Угличе мне сейчас было совсем не по настроению.

— Расскажи, государь, как ты странствовал? — попросил я, стараясь сбить его с материнской тематики.

Он грустно посмотрел, вздохнул и махнул рукой:

— Что тут рассказывать, я столько горя испил, что и вспоминать не хочется. Трудно в нашей державе сиротам приходится, никто не заступится, руки не протянет. Всяк сам за себя, а когда ты мал и беззащитен, как прожить без опоры? Знал бы ты, сколько обид мне пришлось вынести!

Говорил он искренне, с несомненной горечью, и тут ему нельзя было не поверить. Царь погрузился в воспоминания, сурово супился рыжеватыми бровями и беззвучно с кем-то разговаривал. Потом улыбнулся и примирительно сказал: