Книга Под конвоем лжи - Дэниел Сильва

— Некогда зевать по сторонам, мисс Блэйк.

Обернувшись, Кэтрин увидела строгое лицо Энид Притт. До войны Энид была добродушной, легко смущавшейся женщиной, которой по большей части приходилось иметь дело с больными гриппом да порой, субботними вечерами, с хулиганами, получившими удар ножа во время драки возле паба. С началом войны все переменилось. Теперь она держалась прямо, как ружейный шомпол, говорила четким твердым голосом, словно командовала на плацу, и никогда не использовала больше слов, чем было необходимо для того, чтобы ее правильно поняли. Без перебоев управляла приемным отделением одной из самых загруженных лондонских больниц. Ее муж погиб год назад, во время немецкого блицкрига. Энид Притт не стала предаваться скорби — с этим можно было и подождать до тех пор, пока немцы не будут разбиты.

— Не позволяйте им понять, что вы чувствуете, мисс Блэйк, — негромко, но твердо сказала Энид Притт. — Это напугает их еще больше. Снимайте пальто и принимайтесь за работу. Только в нашу больницу уже поступило не менее ста пятидесяти раненых, и морг быстро заполняется. Предупредили, что нужно ожидать новых поступлений.

— Я не видела таких ужасов с сентября сорокового года.

— Именно поэтому эти люди так в вас нуждаются. А теперь, молодая леди, за работу и поживее, как вы это умеете.

Энид Притт направилась дальше по приемному покою, словно полководец, объезжающий поле битвы. Кэтрин заметила, как побранила она молодую медсестру за неопрятный вид. Энид Притт не заводила любимчиков, она была равно строга и с медсестрами, и с волонтерами. Кэтрин повесила пальто на вешалку и окинула взглядом вестибюль, заполненный ранеными. Она решила начать с маленькой девочки, прижимавшей к груди полуобгоревшего плюшевого мишку.

— Где у тебя болит, маленькая?

— Ручка болит.

Кэтрин закатала рукав свитера девочки. Рука, по всей видимости, была сломана. Ребенок все еще пребывал в шоке и не сознавал боли. Кэтрин продолжила разговор, пытаясь отвлечь девочку от мыслей о травме.

— Как тебя зовут, солнышко?

— Эллен.

— Где ты живешь?

— В Степни, только нашего дома там больше нет. — Ее голос звучал спокойно, словно она не испытывала никаких чувств.

— А где твои родители? Они здесь, с тобой?

— Пожарник сказал мне, что теперь они вместе с Богом.

Кэтрин ничего не ответила на это, только слегка пожала здоровую руку девочки.

— Скоро придет доктор и полечит тебе ручку. Только сиди, не шевелясь, и не двигай рукой. Хорошо, Эллен?

— Да, — ответила девочка. — Вы очень красивая.

Кэтрин улыбнулась.

— Спасибо. Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Ты тоже.

Кэтрин пошла дальше. Пожилой человек с рассеченной на темени лысиной взглянул ей в лицо, когда Кэтрин осматривала его рану.

— Я в полном порядке, молодая леди. Тут много народу с куда более серьезными травмами. Позаботьтесь сначала о них.

Она пригладила растрепанное кольцо седых волос, обрамлявшее лысину, и повиновалась. Снова и снова она видела у англичан это качество. Решение Берлина попытаться возобновить блицкриг означало, что там сидят дураки. Ей было жаль, что она не имеет права сообщить им об этом.

Кэтрин шла по вестибюлю, оказывая ту или иную предварительную помощь раненым, и за работой слушала их рассказы.

— Я сидел в кухне, наливал себе в чашку этот треклятый чай, и тут ба-бах! Тысячефунтовая бомба грохнулась прямо под мою треклятую дверь. А потом помню только, что я тихонечко лежу себе на спине там, где только что был мой треклятый сад, и пялю зенки на кучу щебня, которая осталась от моего треклятого дома.

— Последи за языком, Джордж, ведь тут есть дети.

— У меня дела еще не самые плохие, дружище. В дом на нашей улице, прямо напротив моего, так угодило прямиком. Семья из четырех человек, хорошие были люди... Ничего от них не осталось.

Очередная бомба взорвалась где-то поблизости; здание больницы зашаталось.

Тяжело раненная монахиня перекрестилась и начала молитву. К ней сразу же стали присоединяться другие раненые.

— Нужно кое-что посильнее молитвы, чтобы отогнать нынче ночью Люфтваффе с нашего неба, сестра, — проворчал кто-то невдалеке.

— ...Придет Царствие Твое, исполнится воля Твоя...

— Я потерял жену во время блица в сороковом. А нынче ночью, похоже, лишился и единственной дочери.

— ...На небе и на земле...

— Что за война, сестра, что за треклятая война.

— ...Как и мы прощаем обидчикам нашим...[15]

— Знаешь, Мервин, у меня сложилось впечатление, что Гитлер не очень-то жалует нас.

— Я это тоже заметил.

Переполненный страдающими людьми коридор приемного покоя взорвался хохотом.

Минут через десять, когда монахиня сочла, что молитва должна была уже попасть по адресу, начачось неизбежное пение.

— Эй, катите нам бочку...

Кэтрин покачала головой.

— Нас ждет целая бочка веселья...

Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.

* * *

В свою квартиру она вошла на следующее утро, в восемь часов. Утренняя почта уже пришла. Домовладелица миссис Ходджес как всегда подсунула ее под дверь. Кэтрин наклонилась, подняла письма и сразу же отправила три конверта в стоявшее на кухне помойное ведро. Ей вовсе не требовалось читать эти письма, потому что она собственноручно написала их и отправила из трех разных мест в окрестностях Лондона. При нормальных обстоятельствах Кэтрин не имела бы никакой личной корреспонденции, поскольку у нее в Великобритании не было ни друзей, ни родственников. Но полное отсутствие переписки у молодой, привлекательной, образованной женщины показалось бы странным, а миссис Ходджес была чрезвычайно любопытна. Поэтому Кэтрин приходилось идти на хитрости, чтобы обеспечить себя устойчивым потоком поступающей почты.

Она вошла в ванную и открыла краны. Давление было низким, вода текла тонкой струйкой, но сегодня она была, по крайней мере, горячей. В результате засушливого лета и осени без дождей воды не хватало так же, как и продуктов, и правительство угрожало ввести норму еще и на нее. Для заполнения ванны требовалось немало времени.

Когда ее вербовали, Кэтрин Блэйк не имела возможности выдвигать особые условия, но одно она все же выдвинула — иметь достаточно денег для того, чтобы вести достойную жизнь, и это условие было принято. Ее детство и юность прошли в больших городских особняках и просторных поместьях — ее родители принадлежали к высшему классу, — и о том, чтобы провести годы войны в каком-нибудь жалком пансионе и делить ванную еще с шестерыми постояльцами, не могло быть и речи. Согласно легенде, она была вдовой военного времени из обеспеченного семейства среднего класса, и ее квартира идеально соответствовала этому образу: скромные, но вполне комфортабельные комнаты на Викториан-террас в Эрлс-корте.