Книга Южный горизонт (повести и рассказы) - Оразбек Сарсенбаев

выращивали не только арбузы и дыни, но и сеяли вдоль побережья Сырдарьи просо, пшеницу, ячмень и собирали отменный урожай, а зерно возили далеко, за тридевять земель. В колхоз он пошел одним из первых. Передовиком, пожалуй, не был, но считался стариком сметливым и рассудительным. К советам его прислушивались. Собраний не пропускал, но выступал редко, больше слушал. Видно, просто не желал плестись в хвосте большого кочевья.

Обыкновенная жизнь обыкновенного человека. Раз уж живешь на земле, все познаешь сполна: радость и печаль, счастье и горе. Но в долгой жизни отца, как кажется Бекбаулу, больше всего было покоя и безмятежности; Конечно, это вовсе не означает, что спокойна была жизнь, безмятежно — время и мирны, робки — люди. Отнюдь нет. Но ведь бывают же люди, которые и в самое бурное время не теряют головы и продолжают жить неприметной, размеренной жизнью. Именно к такой категории людей наверняка и относился покойный Альму-хан. По следам отца шел и Бекбаул, и точно так же складывалась его судьба, пока он не выдвинулся из своей среды, не познал пьянящий дух славы. С той поры и лишился он покоя. Даже в дни похорон не покидали его житейские дрязги. Опять думалось: с чего это Сейтназар так старается, со своей помощью лезет, будто и не случилось ничего? Неужели он не догадывается о той "черной бумаге", которую собственноручно подписал Бекбаул? Чего добивается Таутан? И что надо ему, Бекбаулу? Какая им польза, если даже снимут Сейтназара? Самое правильное, пожалуй, жить честно и тихо, как отец. Только такие люди, наверное, и живут долго. Правда, тогда после тебя не останется ни славы, ни громкого имени, зато и вреда, и зла никому не сделаешь. Ну, а зачем она нужна, слава-то?.. Можно же жить, скажем, просто, никому не мешая, не переступая дороги, не ссорясь, не споря, не возражая. Доволен или недоволен — все остается глубоко захороненным в душе и ни до чего нет дела. Ешь и спишь, сколько душа желает. Одет, обут. В тепле, в уюте. Здоровье прекрасное, совесть чиста. Жил, жил — состарился. И не заметил — когда и как пришла за тобой вразвалочку усталая и скучная старуха-смерть.

И только? И это все? И это — жизнь?

Пришла-приволочилась пестро-рыжая осень. Пожелтела куга; поблек, поник камыш; потянулись в воздухе серебристые нити; плыл, кружась, белый пух. Степь лишилась весенней свежести, выцвела, высохла, потемнела проплешинами, похожими на пыльные такыры. Если смотреть с вершины холма, перед глазами открывается печальная картина постаревшей, уставшей родами земли. Тальник и тополя еще не обезлистились, однако, приуныли, посерели. Пожухла трава. Грустно бормотали арыки. Они ссохлись, помельчали. По небу, то обиваясь, то рассеиваясь, плыли тучи. Но пора осенних дождей еще не настала.

Многие колхозы уже покончили со страдой, и колхозники, разогнув спины, отдыхали. С честью управились ныне и джигиты аула Байсун. Все овощи и фрукты собрали вовремя, не позволили гнить на станах и складах, в сохранности сдали государству. Доходы были немалые. На трудодни никто не обижался. И лишь годами пустовавшие земли Ащы-кудыка так и не успели засеять клевером, но баскарма приструнил кого надо и наметил меры на будущий год.

Сейтназар был в хорошем настроении. Жена после долгих ожиданий и волнений родила ему крепенького, чернявого сынишку. Осторожно покачивая его на коленях, он с удивление разглядывал сына, хмыкал: "Эй, жена, на кого этот чертенок похож?!" Нурия презрительно шлепала губами. "Еще спрашивает! Он как две капли воды похож на моего дядю-караванщика, погибшего в пустыне. В родню, значит, наш парень удался…" Сейтназар вроде бы никогда не слыхал о дяде жены, в безлюдной пустыне нашедшего свою смерть. Ну, что ж… был так был, погиб так погиб. Ничего страшного, если сын похож на родню жены. Дай ему бог только здоровья и долгих лет жизни. Не зря, видать, жена по курортам ездила. Вон как раздобрела и похорошела! В честь сына Сейтназар провел шумный той. Даже в район съездил за разрешением. Хотел было председатель провести пир, соблюдая все добрые дедовские обычаи — с кокпаром, байгой, борьбой силачей-балуанов, но парторг стал отговаривать: "Выкинь вздор из головы! Погулял три дня — хватит. А кокпар, байга в наши дни расцениваются, как политическая близорукость, как возрождение вредных пережитков прошлого. Понял?" Парторг и председатель были ровесниками и приятелями. Между ними очень редко возникали недоразумения. Но на этот раз Сейтназар не хотел соглашаться с доводами парторга. "Ай, оставь! Не пугай. Какое отношение к политике имеет кокпар и байга?! Лишь бы никто не убился. Район разрешил, жена моя не каждый день сыновей рожает, так что не мешай, дорогой, не скупись…" Парторг сомнения свои скрывать не стал. "Да пойми: я лично разве против? По мне хоть десять дней тягай кокпар. А потом — что? Ведь с меня, с парторга, спрос. Думаешь, такие "бдительные", как Мангазин, не станут пакостить? Думаешь, промолчат? Ого!.."

Сейтназар задумался. Сколько лет работают они бок о бок в одном колхозе, но еще не бывало, чтобы сын Мангазы говорил: "хорошо" или "добро". Он видел только плохое, только недостатки. А этих недостатков, недочетов — хоть отбавляй. Их нужно видеть, раскрывать, с ними нужно бороться. Но разоблачать зло и зло-радничать — разные вещи. А Мангазина недостатки эти почему-то не огорчают, а радуют. Сейтназар считал, что беда бухгалтера в его сварливом, неуживчивом характере. После долгих раздумий председатель, скрепя сердце, отказался и от кокпара, и от байги. И без того, кажется, достаточно шумно отметили рождение смуглого бутуза.

Недавно Сейтназар повздорил с главбухом. Пришли колхозники с жалобой. Налоги, дескать, платим исправно, на заем подписываемся, а облигации до последней копейки прикарманивает себе Таутан. Председатель обещал все выяснить и, едва проводив колхозников, вызвал бухгалтера.

— Почему не раздаешь вовремя заем?! — начал он, выкатив слезящиеся глаза. — Отвечай! Почему и такими мелочами должен заниматься я?! Или, по-твоему, других дел в колхозе нет?

Таутан, по-видимому, не ожидал такого натиска. Заикаться начал:

— Ка… ка… какой еще заем?

— Финагент ведь, оказывается, заем тебе передает… Ему, что, самому лень раздавать?

— Кому… лень? А, финагенту? Наверно, некогда, раз поручил раздавать мне…

— Пусть он поручает хоть последней собаке. Мне один черт. Но чего ты… тянешь? Где заем? Почему у себя хранишь? Или солить хочешь, коптить и втихомолку съесть, а?!

Когда председатель наскакивал с таким пылом, Таутан невольно съеживался, опускал глаза, бормотал что-то невнятное, точно провинившийся школьник.

— Что делать?.. Запурхался с делами… не успел…

— Какие дела? Камни, что ли, ворочаешь?!