Книга 1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

пекинской оперы, и уши колпака раскачивались при ходьбе. Колпак был велик отцу и съезжал с головы при любом движении, так что приходилось придерживать его рукой, из-за чего было еще сложнее «виновато склонять голову». Шедшие за ним хунвэйбины — молодые активисты, посвятившие себя борьбе со всеми предполагаемыми врагами маоизма, то и дело тыкали его в спину пикой с красной кисточкой, чтобы он склонялся ниже.

На собраниях по публичному осуждению все, кто принадлежал к «пяти категориям дискредитировавших себя слоев населения», должны были носить черное, и отцу иногда приходилось одалживать у кого-нибудь черную куртку (хотя она и была ему маловата), чтобы исполнять свою роль надлежащим образом. Однажды вечером я остался в землянке один, свернувшись калачиком в углу с подушкой и покрывалом, и ждал отца с одного из таких мероприятий. Когда он наконец вернулся, он был черным с ног до головы. Срывающимся голосом отец объяснил: на митинге кто-то залез к нему на сцену и плюнул в лицо, а потом наклонил его голову и вылил на него целый горшок чернил. За целый день отец не выпил ни глотка воды и был совершенно изможден, он просто сел и больше не произнес ни слова. Чернила на лице еще долго не отмывались.

У отца стало портиться зрение, он начал пользоваться лупой для чтения. Однажды перед собранием к нам вломился охранник и схватил отцовскую лупу, а потом взобрался по приставной лестнице на крышу актового зала, откуда смотрел через увеличительное стекло, нет ли на горизонте чего-нибудь подозрительного, вроде наступления вражеских войск. Человек, который пытался использовать лупу вместо телескопа, навсегда остался в моей памяти символом невежества и сумасбродства эпохи «культурной революции».

Вследствие тяжелого труда и плохого питания у отца развилась грыжа. Боль в паху бывала невыносимой, и часто с него градом катился пот. Однажды я вернулся домой из школы и застал его лежащим в постели. Он подозвал меня и дал клочок газеты, на котором его рукой были написаны два незнакомых мне имени, оба с фамилией Цзян. Он сказал, что не знает, выживет ли, и в случае его смерти мне нужно будет отправиться к его младшим братьям в Цзиньхуа. Они за мной присмотрят. Его голос звучал глухо и слабо, но выглядел он спокойным и собранным. Мне уже исполнилось одиннадцать, так что и я сумел сохранить присутствие духа. Мы так привыкли к тяготам, что я воспринимал их философски. К счастью, отец не умер. Четыре года спустя ему наконец разрешили поехать в больницу в Шихэцзы, чтобы удалить грыжу.

Но у меня тоже прибавилось забот. Однажды во время обеденного перерыва мы с одноклассником зашли в конюшню, чтобы посмотреть, как лошади жуют сено и машут хвостами. Одна меня особенно впечатлила: крупная и высокая, своей красотой она, казалось, превосходила знаменитую трехцветную керамическую статуэтку эпохи Тан. Я дружил с конюхом, который частенько угощал меня овощами, когда разгружал корм и замечал меня, бредущего по дороге со связкой хвороста на спине.

Кто-то доложил учителю, что я пошел на конюшню, и расплата была жестокой. Я был сыном человека из «пяти категорий», так что мой визит на конюшню мог быть актом саботажа. Я стоял на игровой площадке, снося ругань учителя, и вдруг заметил, как мимо идет мой отец с лопатой и совком на плечах; стало еще тоскливее — я испугался, что отцу из-за меня тоже достанется. Но когда я вернулся домой, он не стал меня укорять — наверное, у него и без меня хватало поводов для беспокойства.

Вдвоем с отцом в «маленькой Сибири» мы оставались четырнадцать месяцев. Он часто напоминал, чтобы я написал матери, и я каждый раз рассказывал одно и то же: либо «вода здесь очень сладкая, самая сладкая на свете», либо «у нас здесь самые вкусные на свете арбузы». Не привыкший к выражению чувств, я занимался банальной рекламой.

А потом, в один прекрасный день, мать приехала вместе с моим младшим братом Ай Данем. Они сели на автобус до Карамая, города нефтедобытчиков, и в уезде Шавань пересели на другой автобус, идущий до нефтяного месторождения, а потом вышли на остановке где-то в миле от нашего хозяйства. Водитель подсказал ей дорогу — нужно было пересечь пшеничное поле и идти в сторону подернутого дымкой зеленого участка.

Выйдя наконец из автобуса, Ай Дань радостно припустился вперед, мать шла за ним. Она увидела кого-то вдали и как только смогла рассмотреть в этой фигуре Ай Цина, произнесла: «Это твой отец».

Отец, стоя с лопатой в руках, сказал им:

— Вы будто спустились из рая.

— Где мы живем? — спросил Ай Дань.

— Пойдем, я тебе покажу, — ответил отец.

— Где? — спросил Ай Дань. — Я не вижу дома!

— Все нормально, это и есть наш дом, — сказал отец. — В землянке не так уж плохо — зимой тепло, а летом прохладно.

Мне будто явилось чудо: вот стояла мать, прекрасная, как всегда, а за руку она держала моего братика, и оба они были опрятные и нарядные. Только теперь я понял, как скучал по ней. Теперь мы зажили совсем по-другому: в нашем подземном пристанище появились смех и тепло, и мы больше не сидели в одиночестве и унынии. Мать хорошо готовила, и теперь мы могли есть ее лапшу. Вскоре лицо отца снова приобрело нормальный цвет. Жизнь все равно была тяжелая, но мы не говорили о том, через что прошли за время разлуки, так как были очень рады долгожданному воссоединению.

В тот год мое детство закончилось. Я ходил вместе с другими детьми в пустыню собирать хворост, который мы приносили домой на спине и укладывали на зиму. Я каждый раз набирал больше, чем мог унести, — настолько, что не мог выпрямиться, и приходилось семенить мелкими шажками. Постепенно ноги и спина окрепли, и я уже мог проходить большие расстояния. Иногда я замечал прячущегося вдали волка. Если я двигался, тот двигался со мной, а если останавливался, он тоже замирал, поблескивая глазами, по всей видимости, дожидаясь моего падения.

Вскоре у нашего крошечного жилища образовался аккуратный штабель хвороста, симметричный, с ровными краями, похожий на произведения искусства, с которыми мне еще предстояло встретиться в дальнейшей жизни. Наши соседи молча завидовали. Каждый вечер на закате мать ждала у двери, и когда я показывался, медленно таща на спине тяжелую вязанку, одобрение на ее лице заставляло меня забыть, как труден был путь.

Когда у нас появился велосипед, я стал брать