Книга Расплата - Ирса Сигурдардоттир

– Мы вообще-то сколько здесь уже ошиваемся?

– Не так уж и долго. Они уже должны выходить. – Сигрун заглянула за угол большой белой церкви и снова прислонилась к стене. Трёстюр ее примеру не последовал – слишком уж холодным был бетон. В левой, целой, руке сестра держала букетик цветов, который они купили в супермаркете перед тем, как сесть на автобус до Фоссвогюр. Цветы уже подувяли и вообще выглядели непрезентабельно, чего и можно было ожидать от дешевого букета. Но это не имело никакого значения; букет у флориста стоил втрое дороже, и было бы глупо тратить такие деньги на мертвеца. Сигрун снова выглянула из-за угла. – Как только она выйдет, так сразу и пойдем.

Трёстюр хотел возразить, но сдержался. Сестра придавала большое значение ежегодному посещению могилы. Он же считал этот ритуал пустой тратой времени. Мертвые мертвы и живее не станут, сколько бы цветов ни клали люди на их могилы. Но об одолжении Сигрун просила нечасто, так что вопрос об отказе даже не стоял. Да и в любом случае заняться ему было нечем. Уже давно. Без работы Трёстюр оставался последние шесть месяцев, и хотя ожидание уже начало немножко утомлять, лучше не делать ничего, чем проводить дни в бессмысленной, унылой рутине. До самого сегодняшнего дня все его работы были однообразными, тупыми и низкооплачиваемыми. Сидеть на пособии оказалось, в конечном счете, не так уж и плохо. Вдобавок ко всему, по утрам не нужно было рано вставать. Хотя в роскоши он не купался: его последняя работа была фактически подработкой, что в результате сказалось потом на размере пособия. Вот только до него это дошло с опозданием. Но легко быть умным задним числом. Пособие позволяло закрыть основные потребности, так что могло быть хуже. И все-таки, что ни говори, хотелось бы, к примеру, позволить себе пару настоящих «Мартенсов». И новую куртку.

– У меня здесь яйца отмерзнут.

Едва сказав это, Трёстюр пожалел, что снова жалуется. Сигрун с тревогой и болью посмотрела на него сквозь спутанную гриву разметавшихся по лицу волос. Она была такая ранимая… Малейший намек на критику, который большинство людей просто не заметили бы, мог принять в ее глазах невероятные пропорции. О чем он только думал…

Трёстюр торопливо дал задний ход.

– Ну да ладно. Они, наверное, уже уходят. Сколько ж можно болтаться в такую погоду…

Сигрун чуточку расслабилась. К несчастью для них, пара подготовилась к ненастью гораздо лучше, чем они сами: женщина была в длинном, сияющем, с металлическим отливом и кожаным воротником, пуховике, мужчина – в куртке, не столь яркой, но теплой. Чтоб им… В таком прикиде можно при желании лечь прямо на надгробье, уснуть и даже не замерзнуть. А вот он, если б такое попробовал, подох бы от холода и превратился бы в собственное надгробье. От этой беспечной, мимолетной мысли его почему-то бросило в озноб. Эффект кладбища? В двадцать четыре года смерть кажется чем-то далеким и нереальным, но сейчас нарисованная воображением картина – могильный камень с его именем – выбила Трёстюра из колеи.

Картина эта показалась еще более гнетущей, когда он осознал, что на его могилу никто, кроме сестры, не придет. У матери времени на посещение не найдется. На работе она выматывалась полностью и, приходя домой, уходила обычно в свою комнату и запиралась. Никаких перемен в этом отношении в ближайшее время не намечалось. Трёстюр давно махнул на нее рукой – в отличие от Сигрун. Сестра любила мать, как и подобает дочери, а вот он так и не смог ее простить. Сигрун доказывала, что прощать нечего. По ее мнению, их мать не могла поступить иначе. Она стала жертвой обстоятельств. У Трёстюра жертвы вроде нее никакого сочувствия не вызывали: сострадания заслуживают жертвы настоящие, такие, как они с сестрой.

Он не испытывал к ней ненависти, но и любви тоже. Многие годы в нем жила только злость, но с течением лет, по мере того как страшное прошлое уходило дальше и дальше, он все чаще замечал, что жалеет ее. Дальше Трёстюр не двинулся, на более теплые чувства его не хватило.

Не жалеть мать, зная, в какое дерьмо превратилась ее жизнь, было невозможно. Не имело значения даже то, что теперешнее несчастное существование выбрала она сама. Предпочла изолировать себя и всецело отдаться работе в безуспешной попытке искупить вину за то, что невозможно исправить. Ей не хватило духа совершить самосожжение, сделать харакири или высечь себя плетью, как делают люди в иных культурах. Она взяла другую епитимью – стала живым придверным ковриком. И потянула с собой сына и дочь. Возможно, думала, что жертвует собой ради них и таким вот способом рассчитывается по долгам… Ошибаться сильнее было невозможно.

Опять захотелось курить. Что ж это за жизнь… Да и не жизнь – существование, жалкое и беспросветное. У всех есть какая-то стабильность, какой-то якорь, что-то, дающее уверенность. У всех, только не у них с Сигрун. После того, как их так называемый родитель отправился куда положено, они пять лет подряд переезжали с одного места на другое. И каждый раз, когда люди узнавали, кто они, приходилось снова собирать пожитки и выкатываться. Как только на работе у матери начинали шептаться за ее спиной, она переходила на другую работу, где платили еще меньше.

Так продолжалось до тех пор, пока ее не взяли на рыбзавод, где на конвейере трудились исключительно иностранцы, не имевшие ни малейшего представления о том, кто она такая. Удостоверившись, что новенькая не навязывается к ним в друзья, они оставили ее в покое.

Поскольку одной зарплаты на семью из трех человек не хватало, мать по вечерам, когда все расходились, убирала в офисах. В пустых, притихших зданиях никто не бросал на нее косые взгляды, не шептался у нее за спиной, и ей даже удавалось немного расслабиться, хотя хроническая усталость проглядывала и в изможденном лице, и в бессильно поникших плечах.

Когда Трёстюр начал работать по окончании школы, у матери появилась возможность ослабить нагрузку, но она не сделала этого, сказав сыну, чтобы откладывал свой заработок на будущее. Вечная страдалица… Он с готовностью согласился с ее предложением, но деньги проматывал едва ли не сразу после получки.

Сигрун училась хорошо, но школу бросила, получив обязательное образование, и поначалу пошла работать на рыбзавод, где у нее ничего не сложилось. Как ни старалась, угнаться за другими она не могла, да это было и невозможно без двух пальцев на правой руке. Отстояв у конвейера целый год, Сигрун в конце концов подала заявление на увольнение.

После рыбзавода она устроилась делопроизводителем в страховую компанию, где работала и поныне, занимая, к полному своему удовольствию, крохотный задний офис. Свои обязанности Сигрун выполняла идеально, благодаря чему считалась незаменимой, хотя на ее зарплате это никак не сказывалось. Впрочем, она и сама ни разу не попросила о прибавке, и вообще никогда не выдвигала никаких требований. Что именно Сигрун делала с деньгами, оставалось загадкой. Скорее всего, откладывала на счет в банке, следуя тому же совету, который мать дала брату. На себя она, похоже, не тратила ничего. Если дело обстояло именно так, то у нее должна была скопиться довольно приличная сумма. Трёстюр всегда говорил, что ей нужно побаловать себя, прекратить это нелепое крохоборство, но сестра только смущенно отводила глаза, когда он спрашивал, для чего она откладывает деньги. Может быть, с детства мечтала о кругосветном путешествии? Это Трёстюр мог бы понять…