Книга Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Замечательно, что у Чуковского, яростного противника всякого штампа и шаблона, на такие случаи (звонят из редакции, просят срочно высказать мнение?) уже давным-давно был заготовлен и опробован собственный шаблон. Примерно такой: раньше, в царской России, было плохо. (Вариант: за рубежом плохо и сейчас.) Но сейчас, в Советской стране, придумали, как сделать хорошо, и сделали. И это – удивительное достижение нашего народа (в этом предложении используется много слов вроде «поразительный», «небывалый», «неслыханный»). И я, слушая декрет (сталинскую Конституцию, новое постановление), видя детей, которые идут в школу и даже не понимают, какое это счастье, подумал (или почувствовал) то-то и то-то. В заключение произносится дежурное славословие советскому строю.

При этом ведь наверняка он действительно считал Конституцию прогрессивной, новый закон – существенно облегчающим положение жителей страны, а всеобщее право на образование – важным социальным завоеванием. А текст недвусмысленно показывает, как сильно автору не хотелось его писать. Хотелось бы – не было бы шаблона.

Денежная реформа, по иронии судьбы, ударила по самому Чуковскому: издательство не успело перечислить ему большую сумму денег до начала реформы, и выплаченная сумма оказалась значительно меньше той, на которую К. И. рассчитывал. «Так как Детиздат разорил меня, я согласился ежедневно выступать на детских елках, чтобы хоть немного подработать. А мне 66 лет, и я имею право отдохнуть. Боже, как опостылела мне эта скорбная, безысходная жизнь», – писал он в дневнике в январе 1948 года.

Впрочем, уже 10 января он пишет, что купил «москвич» – по тем временам роскошь, доступная немногим. А вот следующая запись сделана уже 20 декабря. В промежутке между январем и декабрем 1948-го – ледяная пустыня нового и страшного заморозка. Писем в этом году не пишут. Дневников тоже. Жизнь сжалась, замерла, зажмурилась.

13 января в Минске убит Соломон Михоэлс, замечательный актер и глава Еврейского антифашистского комитета. Его устранение стало началом борьбы с космополитизмом. В этом же месяце Андрей Жданов на совещании деятелей советской музыки в ЦК КПСС заявил: «Интернационализм рождается там, где расцветает национальное искусство. Забыть эту истину означает… потерять своё лицо, стать безродным космополитом».

Поразительное дело! Власть взялась развивать тезис, до изумления похожий на старый, еще времен работы в «Свободных мыслях» тезис Чуковского – о национальной природе искусства, о необходимости хорошо знать родную культуру, родной язык. В 1914 году, заканчивая статью «Шевченко», он прямым текстом заявлял: «Гениальность есть явление национальное, и на эсперанто еще не творил ни один великий поэт». И вспоминал, как плохи оказывались русские стихи украинца Шевченко и английские стихи шотландца Бернса – при великолепном знании языка! О том же он писал и раньше, в полемической статье 1908 года «Евреи и русская литература»…

Вроде бы снова, в который раз уже, вектор совпадает, власть говорит о том же и почти теми же словами – но, честное слово, лучше было никогда не говорить этих слов, чем видеть, во что они теперь складываются! За что ни возьмемся – получается НКВД: из прекрасной идеи любви к родной культуре выросла кровавая, шовинистическая, губительная для этой культуры кампания борьбы с «антипатриотизмом». Место громоздкого «антипатриотизма» скоро занял «космополитизм», а из-под него полез совсем уж пещерный, дремучий антисемитизм…

В общем-то, борьба с космополитизмом и низкопоклонством, под которыми очень скоро стали понимать вообще всякое уважение к чужому, началась еще раньше: уже в октябре 1947 года в передовице «Величие советской науки» «Литературная газета» провозглашала, что «Ломоносов умел глубже Ньютона проникнуть в тайны космоса», что «на ниве, вспаханной Яблочковым и Лодыгиным, десятилетиями собирали богатый урожай их американские и западноевропейские эпигоны». Битвы с низкопоклонниками закипели всюду, во всех сферах, от философии до генетики.

В январе парторганизация московских писателей взялась истреблять «низкопоклонство в литературоведении»: в нем уже несколько месяцев обвиняли нескольких филологов, говоривших о духовной и идейной связи российских писателей и поэтов с европейскими, об их принадлежности к европейской культурной традиции. Вредный Нусинов, вредные идеи Эйхенбаума, вредный Томашевский, нехорошая школа Веселовского, ошибочные идеи братьев Гримм в фольклористике. Большая буря бушевала в языкознании: «подлинно-марксистские» идеи академика Марра, «низкопоклонничество» Виноградова, «порочный и вредный учебник Реформатского» и т. п. В феврале с постановления ЦК «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели» началась новая кампания борьбы с «антинародным формализмом» в музыке, из Московской консерватории уволили Шостаковича. В августе 1948 года состоялась печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ, на долгие годы остановившая развитие генетики в стране.

В «Чукоккалу» в это время была вклеена полоса из газеты «Британский союзник». Газета издавалась на русском языке и рассылалась посольством (скорее всего, К. И. начал ее получать, когда работал в Совинформбюро). «Номер газеты со статьей сэра Генри Дейла, доставленный в 1948 году обычной почтой, произвел огромное и потрясающее впечатление», – пишет Е. Ц. Чуковская в комментарии к этим страницам «Чукоккалы». Письмо сэра Дейла, президента Королевского научного общества Великобритании, было адресовано президенту Академии наук СССР Сергею Вавилову. Ученый спрашивал о судьбе исчезнувшего и умершего «неизвестно когда» директора Института генетики Николая Вавилова (брата Сергея Вавилова); резко критиковал доктрину Лысенко и принудительное насаждение ее в науке при помощи политического давления; говорил о том, что постановление Президиума Академии наук СССР от 27 августа является «ясным выражением этой политической тирании». Ученый выражал сочувствие Сергею Вавилову и его коллегам, действующим «под политическим принуждением», и обращался с требованием о своем исключении из числа почетных членов АН СССР, поскольку считал, что академия ответственна «за тот ужасный вред, нанесенный свободе и целостности науки, под каким бы давлением это ни было сделано».

После этого номера газета «Британский союзник» была закрыта.

Так прямо и недвусмысленно о происходящем никто вокруг не говорил, и прочитать что-то подобное, да еще в газете, доставленной «обычной почтой», было невозможно. Слова застывали, окостеневая и превращаясь в рубленые формулы, отойти от которых все страшнее, шаг влево, шаг вправо – моральный расстрел. Искусство, одержавшее «окончательную победу над формализмом», формализовалось до предела. Установилась та жесткая система жанровых, стилистических и содержательных требований, которую Андрей Синявский десятилетием позже назвал «социалистическим классицизмом». Коченела сама жизнь, вогнанная в узкие, жесткие и скудные рамки.

На собраниях произносились ритуальные заклинания, в печать попадали только тексты, сконструированные из готовых выражений по готовым шаблонам. Пропагандистская машина вырабатывала блоки слов и указания по их сборке—и требовала от строителей, чтобы из этого конструктора получались не бараки, а дворцы. Впрочем, попытки по собственному усмотрению строить дворцы, храмы, избушки и кукольные домики пресекались на корню.