Книга Колобок - Александр Петряков

— Пока все. Спасибо. Фото беру?

— Конечно. Для вас ведь делали. Если что — звоните.

На том они и расстались. Теперь у Максима были все основания для развода с женой. Конечно, насчет фотографии она наплетет с три короба и скажет, что никто рядом со свечкой не стоял (любимое ее изречение, перл женской мудрости). Но теперь это уже не имело значения. Сейчас он думал о своей секретарше. Допустим, размышлял он, она оказалась сообщницей и пропала вместе с почтальоном. Так думают следователи и, возможно, они правы. Но он не мог понять, почему она спала с ним, говорила, что любит, делала все возможное, чтобы создать с ним семью. Не складывается как-то. Не могла же она быть изначально вероломной. Может быть, Свету принудили к этому. Хотя, трудно сказать. Документы, конечно, могла взять только она. Могла запомнить цифры кода на сейфе, когда он его открывал в ее присутствии. Впрочем, он это делал не только в ее присутствии. Так что, загадка. Надо будет провести самое тщательное внутреннее расследование. Надо только припомнить всех, кто приходил к нему тогда, когда он открывал сейф. Но тут же осознал, что в таком случае придется взять под подозрение очень многих. Стоп. Кто чаще других мог видеть процедуру открытия серого монстра с секретом в углу кабинета? Да, правильно, люди из бухгалтерии, приходившие на подпись с платежными документами, какие всегда обязаны храниться в сейфе. Главбух? Едва ли. Она сама заинтересована в том, чтобы кое-что не выплывало наружу. Кто еще? Он постарался проанализировать, кто бы мог быть вовлечен в эту историю, и по какой причине. В это время у него в кармане стал ерзать мобильник. Звонил Макаров, просил встретиться.

Он приехал в отделение, прошел в кабинет к следователю, который меланхолично грыз сухарь с изюмом. Кружка с чаем стояла на папках так, что казалось, вот-вот опрокинется. Сделав жест присаживаться, Макаров прихлебнул из кружки, поставил уже на другое, более ровное, место и сказал:

— Новости для вас имеются, Максим Рустамович. Ваша жена отправила два заказных письма. Одно в Москву, Дроздовой Елене, а другое… Впрочем, остановимся пока на первом. Вы знаете, кто такая Дроздова?

— Нет. Впервые слышу.

— Так, ладно. А второе, знаете кому? Тому самому почтальону-насильнику, кому вы синяков наставили.

— Не удивляюсь, — спокойно ответил Максим.

— Хорошо. Я вас позвал, чтобы посоветоваться. Ваша жена, по моему мнению, так или иначе, замешана в деле, которым мы сейчас занимаемся. Очень бы хотелось знать, что она написала быстроногому Древяскину, но, тайна переписки… Мы знаем, куда направлены письма, но изъять их мы не можем, закон не позволяет. Может быть с вашей помощью, а?

— Каким это образом?

— Скажете на почте, что жена, дескать, заболела, просила письма забрать, потому что не приедет. И чтобы людей не беспокоить… Ну, и так далее. Придумаете что-нибудь. Паспорт свой со штампом покажете, а еще лучше у жены ее паспорт возьмите.

— Хорошо, попытаюсь.

— Да, попробуйте, и поторопитесь, пока письма не ушли.

Когда Павлодаев ушел, Макаров некоторое время еще сидел и размышлял о своей жизни и вопросах судьбы и бытия. Эти философские мысли давно не посещали его голову. Этак лет пятнадцать назад, когда учился еще, тогда часто обо всем этом думал, книги читал, с друзьями спорил, цитатами их разил и так далее. А потом женился, суета, пеленки, детский садик, работа, кухонные разговоры и так далее и все далее…

Уже который день в голову лезла забытая со студенческих времен фраза философа Шпенглера о том, что судьба и причинность соотносятся друг с другом, как время и пространство. Спорить с этим трудно, но и соглашаться как-то не хочется. Ведь что получается: упал, потому что споткнулся (вот она, причина), но также и потому, что суждено было тут оказаться и тебе, и камню, об который споткнулся и так далее. И с другой стороны все правильно — время и пространство друг без друга жить не могут. И все же в этой паре, размышлял следователь, судьба главнее. Возможно даже, и причины-то возникают по ее прихоти. Вообще-то Игорь Андреевич всегда интересовался любомудрием, еще со школьной скамьи любил читать сочинения философов, особенно французских. Фурье, Сен-Симон, Вольтер прямо душу грели своими идеями о социальной справедливости. Этому в определенной степени способствовало и то, что в школе изучал французский язык. Да и вообще-то «ментом» стал потому, что слишком уж эмоционально относился к этой вечной проблеме, которая никогда (ох, никогда!) решена не будет. Ему с юности хотелось стать защитником униженных и оскорбленных, но, оказавшись в среде правоохранителей, увидел не только еще пущее, нежели в других ведомствах беззастенчивое лихоимство, но и то, как свирепо здесь оскорбляли униженных и унижали оскорбленных. Тут не церемонились, зная, что в любом случае, закон на их стороне.

19

Надежда Ивановна решила наведаться на улицу Декабристов, в университет имени Лесгафта. Быть может, кто-нибудь из однокашников Древяскина расскажет о нем что-нибудь новое и интересное. Впрочем, она не совсем представляла себе, как проходит учебный процесс в таком ВУЗе. Ведь, в основном, рассуждала она, они, студенты, то есть, не должны просиживать штаны в аудиториях, а тренироваться в спортивных залах.

Она зашла в вестибюль с заранее принятым решением не обращаться к кому-либо из администрации, а попытаться самой найти контакт со студентами и расспросить у них о неуловимом скороходе Древяскине. Вестибюль встретил ее тишиной и безмолвием. Никого в помещении не было, только где-то в глубине таился свет включенной лампы над головой спящего вахтера. Он распластался грудью на столе, и от его дыхания слегка шевелились листы конторской книги. Надежда Ивановна подошла к стоявшему у лестницы столу и слегка постучала по нему лежавшей там ручкой. Вахтер мгновенно опрокинул голову назад, ошалело посмотрел на посетительницу и, прокашлявшись, спросил:

— К кому изволите?

Надежда Ивановна расхохоталась. Так к ней еще никто не обращался. Прямо 19 век. Старик оказался комичным персонажем. Он привстал, поклонился и раздвинул губы в фальшивой улыбке:

— Не обессудьте, задремал. Так вам, извиняюсь, к кому?

— А у вас сегодня занятия-то есть? Тишина тут у вас, как в монастыре.

— Не всегда тут покойно и мирно. А занятия идут, как же. Сейчас вот скоро звонить буду, «пара» закончится.

— Какая «пара»?

— Ну как же? Студенты так лекции называют.

— А скажите, любезный, где тут у вас бегуны учатся?

— Бегуны? — Старик, похоже, удивился. — Вы имеете в виду легкую атлетику?

— Да какая разница?! Где находится этот факультет?

— Да такого факультета вообще нету. Есть тренерский, есть педагогический, есть экономический…, — тут он глянул на круглые большие часы, висевшие на стене, и, как птица, замахал руками, — звонить пора, звонить!

После того, как он нажал на кнопку, и вдалеке послышался треск электрического звонка, вестибюль стал наполняться молодыми людьми. Многие спешили на выход, чтобы покурить на свежем воздухе, а некоторые сгрудились у доски с расписанием лекций. Надежда Ивановна подошла к этой группе поближе, высматривая собеседника. Ее выбор пал на высокого и длинноногого парня с маленькой, остриженной наголо, головой. Он меланхолично жевал резинку и смотрел на доску поверх голов других студентов. Следователь подошла к нему и, подняв голову, тронула за рукав.