Книга Солнечный свет - Робин Маккинли

Я не могла допустить встречи с нею.

Я осторожно потянулась, чтобы вытащить нож-ключ из лифчика. Вампир опустился на землю, держа меня на коленях. Я прислонилась к нему, сомкнула ладони вокруг маленького тяжелого куска обработанного металла. Я, воззвала к силе солнечного света. Она пришла, казалось, спустя вечность – но пришла» Я почувствовала, как что-то оборвалось, как будто желудок решил составить компанию тонкой кишке или печень – селезенке; но, когда я опять открыла ладони, в них лежал ключ к моей входной двери.

Вампир опять осторожно поднял меня. Он пошел вокруг сада. Тихо поднялся на крыльцо – я бы это могла не осилить. Ступени скрипели, а крыльцо скрипело еще сильнее. Он скользнул к моей двери, темнее и тише любой тени, и я, все еще лежа у него на руках, всунула ключ в замок, повернула ручку, приоткрыла дверь и прошептала:

– Да.

Он пронес меня по лестнице, через дверь наверху в мою переднюю, и положил на диван. Я не слышала, чтобы он вставал или двигался, но услышала, как открылась и закрылась дверца холодильника, а затем он снова стоял на коленях возле меня. Он просунул руку под мою голову и плечи, приподнял меня, подкладывал подушки, пока я не оказалась в полусидячем положении, а затем сказан:

– Открой рот.

Он влил немного молока мне в рот и убедился, что я могу глотать, затем держал упаковку, чтобы я могла пить. Другой рукой он поддерживал меня под голову. Он кем себя считал, сиделкой? Я бы спросила, но слишком устала. Он влил в меня большую часть упаковки, мягко опустил мою голову на кучу подушек и начал кормить меня маленькими кусочками чего-то. После первых нескольких часть моих чувств вернулась из ниоткуда, и я узнала один из моих кексов, что остались к концу того последнего дня в кофейне, несколько столетий тому назад. Он отрывал маленькие кусочки и кормил меня ими медленно, чтобы я не подавилась. Кекс все еще был довольно хорош, но для пекаря изделие трехдневной давности – уже не еда. Думаю, он, возможно, скормил мне и второй, все так же, по кусочку. Потом он держал упаковку молока, пока я не допила ее. Затем он вытащил обратно все подушки, кроме одной, и уложил на нее мою голову.

Больше я ничего не помню.

Я проснулась не знаю уж через сколько часов от света, пробивающегося через окна. Он, наконец, достиг дивана, где я лежала, и коснулся лица. Я не могла вспомнить, где я – не дома ведь – нет, не в своей старой детской спальне, когда эта квартира была моей, мне было около семи лет – тогда почему я не в своей кровати – почему я помню, что спала на полу – нет, это был сон – нет, кошмар – не думать об этом – не думать – и в то же время я знала, что проспала и должна была быть в кофейне несколько часов назад и Чарли убьет меня – нет, не убьет – почему кто-нибудь из них не позвонил узнать, где я?

Я попыталась сесть и чуть не закричала. Каждый мускул моего тела, казалось, затек, и не думаю, чтобы было хоть одно нервное окончание, не кричавшее «нет!» при каждом движении. Болело повсюду, снаружи и внутри. И более того, я чувствовала себя… Как будто все мои внутренности, органы, системы органов, вся та ерунда, что учат на биологии и сразу же забывают, все эти темные, полуизвестные куски и кусочки – потеряли связь друг с другом, которая у них была раньше… раньше… глупое какое-то чувство, похоже, я брежу.

Моя крыша продолжала съезжать – не думай об этом, – но какой должна я была сделать вывод из того, что я дома, сплю на диване в ярком свете? И так слаба, что двигаться не могу. Если это – все это – кошмар, то что же случилось со мной на самом деле!

Я снова попыталась сесть и, наконец, добилась успеха. Я оказалась укрыта одеялом, и оно соскользнуло, упало на пол.

На мне было грязное, в пятнах, потемневшее клубнично-красное платье, которое облегало вверху и разворачивалось в юбку шириной несколько ярдов у лодыжек. Я была босой, ступни – в порезах, расцарапаны, стерты, в синяках и опухли. Я была вся покрыта грязью (соответственно, диван и пол – тоже), а поперек груди шел длинный, изогнутый уродливый разрез, который явно кровоточил, а потом запекся. Его края со скрипом потерлись друг о друга и запульсировали, когда я попыталась двинуться. Нижняя губа была разбита, и эта сторона лица отекла.

Меня проняло неудержимым ознобом.

Преодолевая боль, я подняла одеяло, завернулась в него, держась за стенку, добралась до ванной и включила горячую воду. Будет больно, но оно того стоит. Я влила туда в четыре раза больше пены для ванной, чем обычно, и вдохнула сладкий аромат горных лилий. Болели даже легкие, и дышалось как-то странно; что-то в самом способе дыхания, отличающееся от… Пока ванна набиралась, я ощупью пробралась на кухню. Съела яблоко – первое, что увидела. На счетчике возле раковины лежал пустой пакет из-под молока. Об этом я не думала. Съела второе яблоко. Затем грушу. Вошла в поток света, вливающийся в кухонное окно, и впитывала его, выглядывая в сад. В гостеприимном, тонизирующем солнечном свете, стараясь не думать ни о чем вообще, я почувствовала слабый, вымученный намек на чувство благополучия: счастье выздоравливающего при первом намеке на возможное восстановление здоровья.

Надо принять ванну, а потом позвонить в кофейню. Рассказывать кому-либо что-либо не придется. Всякий поймет, как сильно я травмирована. Могла все забыть. Я и забыла все. Забывала прямо сейчас. Мои ноги, лицо и рана на груди удержат кого угодно от попыток заставить вспомнить нечто, явно ужасное. Иоланда, должно быть, вышла; иначе она бы услышала текущую в ванной воду и поднялась удостовериться, что со мной все в порядке. Она должна знать о моем исчезновении, она поняла бы, что в обычный день я уже несколько часов как ушла бы в кофейню, а не набирала бы здесь ванну.

Она знает, что я пропала.

Что я…

Не было нужды что-либо вспоминать или о чем-либо думать. Я могла просто стоять под целительными лучами солнца. Меня успокоило отсутствие Иоланды. Вопросы, потрясение, сочувствие… не сейчас. Ее сочувствие напоминало бы о… Меня успокаивало, что никто не помешает мне закончить забывать.

Ванна уже должна бы наполниться. Теперь, когда солнце начало делать свое дело, я хотела быть чистой. На это могло уйти все имеющееся мыло, и следовало принести металлические губки из кухни. Платье я собиралась сжечь, и неважно, откуда оно взялось. В жизни бы такое не выбрала. Я не могла представить, почему ношу его. Когда я снова буду чистой и оденусь в собственную одежду, позвоню в кофейню, скажу, что вернулась домой. Что я дома и в безопасности. В безопасности.

Когда я отвернулась от окна, внимание привлек белый прямоугольник на кухонном столе. Это оказался мой блокнот, обычно обитавший за телефоном. На нем было написано:

«До свидания, мое Солнышко.

Константин»

Часть вторая

Все было, в конце концов, не так уж и плохо, если бы не две вещи: кошмары – и тот факт, что рана на груди никак не заживало.

Вздор, конечно. Если бы я могла посмотреть правде в глаза, то поняла бы – нет причин, чтобы все не было плохо.