Книга Плененная королева - Элисон Уэйр

Трубадур достал свою виеллу[21]и спел забавную сирвенту[22], сатиру на прожорливых монахов, которая развеселила Алиенору и ее двор.

Поаплодировав, Алиенора сказала:

– Вы знаете какие-нибудь песни короля Артура и королевы Гиневры?

– Увы, моя госпожа, не знаю. Хотя я и читал истории Гальфрида Монмутского[23]. Но я помню кое-какие строки древнего поэта Овидия. Они могут вам понравиться. Это из его поэмы «Ars Amatoria» – «Искусство любви». – В глазах юноши засверкали озорные искорки. – Вы, вероятно, не поймете, насколько они откровенны…

– Я знаю латынь, – с мягким упреком ответила Алиенора. – Но прошу вас. Мы все хотим услышать вашу непристойную песню!

Трубадур, покраснев, положил виеллу и вытащил из мешка ситар[24]. Он начал бренчать вступление, а потом, улыбаясь, пропел сочным голосом.

Поверь сначала, что любую возможно покорить,

И приступай не медля, – она не сможет не уступить!

Скорее уж кузнечик замолкнет в летний зной

Иль соловей не пропоет цветущею весной,

Чем женщина не устоит перед твоею лестью.

И пусть она твердит «нет-нет» – ты с нею будешь вместе!

Жеманится она, однако же на деле

С тобою грех восторженно разделит.

Проси ее о том, о чем природа просит,

И знай: настойчивость всегда плоды приносит.

Певец пропел последние слова, глядя на Алиенору. Намек был вполне понятен.

– Вы храбры, мессир! – укоризненно посмотрела на него герцогиня.

– Вам не понравились стихи Овидия, мадам?

– Понравились. – Она понимала, что он флиртует с ней на общепринятый куртуазный манер: такие игры стали обычными в этой стране трубадуров.

Низкорожденный шевалье или поэт мог адресовать пылкие слова высокорожденной даме, а та могла принимать – или даже поощрять – его восторги, не рискуя при этом запятнать свою репутацию. Но дальше слов такие отношения заходили редко.

В Париже, когда Алиенора попыталась закрепить этот обычай и там, Людовик и его клирики встали на дыбы: они обрушились на эту игру галантной любви как на предлог для блуда. Но Алиенора выросла в терпимой культуре юга и прекрасно знала, что в Аквитании подобное считалось всего лишь изощренной и приятной формой времяпрепровождения. Она и не помышляла о том, чтобы всерьез принимать лесть трубадуров, часто появлявшихся при дворе, ведь все понимали: это часть изощренной и щекочущей нервы игры.

Дамы Алиеноры просили продолжения.

– Мне понравился этот мастер Овидий, – заявила легкомысленная Файдида Тулузская.

– А я слышала, что многие не одобряют его стихи, – сказала прекрасная Торкери де Буйон.

– Тем они занятнее! – хихикнула пухленькая, как куропатка, мадам де Руси.

– Так что, мессир Бернарт, вы можете спеть нам другие стихи Овидия?

– С удовольствием, мадам! – с воодушевлением ответил трубадур и снова взял ситар. Он запел, и в его глазах опять заиграли озорные искорки.

Пусть в равной мере

В любви мужчина с женщиной имеют наслажденье.

И если оба не в изнеможеньи,

Ничтожно то соединенье!

Люблю я слышать страсти стон

И думать: пусть продлится он.

Не торопись закончить труд,

Помедли у вершины, друг!

Голос трубадура смолк вместе с бренчанием ситара, и он снова взглянул на Алиенору. Она почувствовала, как румянец прихлынул к щекам при звуках этой непристойной песни, которая так живо вызвала в ее памяти страстные ночи с Генри. Пытаясь смирить усиливающуюся боль в лоне, герцогиня присоединилась к аплодисментам. Щечки ее дам тоже порозовели от возбуждения.

– Это очень непристойная песня, мессир, – с укоризной сказала Алиенора, но глаза ее смотрели на юношу с симпатией. – Но я думаю, она всем понравилась. Вскоре вы сыграете нам еще.

Так оно и случилось. Бернарт де Вентадорн всегда был где-то рядом – в обеденном зале, в большом зале, в саду. Всюду он смотрел на Алиенору, просил разрешения спеть для нее свои песни, исполненные вожделения и непристойностей. Герцогиня чувствовала, что за его привязанностью кроется нечто большее, чем простые галантности.

– Я написал для вас песню, мадам, – сообщил он как-то раз, когда нашел Алиенору в одиночестве в саду под магнолией – ее дамы были неподалеку, собирали апрельские цветы. – Хотите послушать?

– Я слушаю, – ответила Алиенора. Она была добра с трубадуром, зная, что ни на что большее он не может надеяться.

Голос его зазвучал сильно и страстно.

Когда приятный ветерок

От дома твоего щекочет мои губы,

Мне кажется,

Что райский воздух я вдохнул!

Когда юноша закончил, его пробирала дрожь.

– Мне еще никто никогда не посвящал таких стихов, – сжалилась над ним Алиенора.

– Ваша красота послужила для меня вдохновением, мадам, – пылко ответил Бернарт. – Вы изящны и прекрасны, вы воплощенное обаяние! С такими прекрасными глазами и благородной внешностью вы достойны разделить трон с любым королем! А я, увы, всего лишь скромный трубадур, который любит вас.

– Ну, ну, вы же знаете, что не должны испытывать ко мне подобных чувств, – пожурила его Алиенора. И это был правильный и единственно возможный ответ.

– Скажите, что у меня остается надежда, мадам, прошу вас, – взмолился Бернарт. – Или же хотя бы позвольте мне воспевать вас в стихах. Клянусь, что не раскрою предмета моего восхищения.

Словно это не будет очевидно для всех, у кого есть глаза, подумала Алиенора, скрывая улыбку.

– Конечно, мессир, – ответила она и протянула руку для поцелуя, говоря этим, что аудиенция закончена. Юноша с радостью прижался к ее руке губами.

После этого Бернарт день за днем развлекал двор песнями, посвященными – имя не называлось – герцогине. Только глупец не догадался бы о том. Алиенора обнаружила, что не может противиться такой лести. Ее одинокое сердце купалось в наслаждении, когда она слышала, как она благородна и прекрасна, как верна и преданна, как изящна и обаятельна. Алиенора жалела, что здесь нет Генри и он не слышит этих песен. Ей не хватало только одного: присутствия мужа. Но раз уж он не может перенестись сюда из Англии, герцогиня не видела никакого вреда в том, чтобы позволить себе маленькое удовольствие, и пусть этот восторженный трубадур восхищается ею.