Книга Голова моего отца - Елена Бочоришвили

Брежнев выгреб со складов просроченные продукты — неприкосновенный запас на случай войны, — и народ впервые попробовал соленое масло (дрянь). Появились импортные курицы, целые («ножки Буша» появились позже), которые разлезались на части при варке, и кролики, которых есть было неловко, почти кощунственно. И сладкая фасоль. Кто же ест фасоль сладкой?

Тут и там, случалось, появлялись иностранцы, люди странные. Они могли прийти в гости с пустыми руками, пить не умели, тостов не произносили, детей не любили — не ставили их, как бывало у Надии в зале, ногами на рояль, чтоб те спели или станцевали, и не умилялись. Но любили покушать. Конечно, если у них там только курицы, что разлезаются, или сладкая фасоль! Да, и «яйца Рузвельта».

Надия водила гостей на кладбище вместе со всеми их прилипалами — «я из культурного отдела», «я из Министерства просвещения». Надия знала, что вокруг иностранцев — только КГБ. Это ее не беспокоило. Она — вдова героя войны… Некролог, знаете, был в газете «Комунисти»… Памятник Андро — огромный и неуместный, как сумка Надии, — стоял под углом, как Пизанская башня, и смотрел вдаль. Рядом с ним был мраморный стол.

Надия доставала из огромной сумки пищу, раскладывала тарелки и ставила лишний прибор — для Андро, как для живого. Иностранцы не знали, что Надия всю жизнь называла Андро, да и всю его родню, извергами. Они щелкали фотоаппаратами, пили, ели, делали все, как им приказывала эта маленькая, почти элегантная женщина. Отдавали честь герою, не нюхавшему фронта так же, как и они.

Если ее гостей приглашали в какой-нибудь другой дом, Надия провожала их до двери, потом выходила на балкон и кричала им вслед — на всю улицу, на весь город: «Если вам там стол не понравится, возвращайтесь, я вам лучше накрою!» И правда.

Среди ее гостей был даже японец. Нет, он был канадец, но похож на японца, и потому его спрашивали: вы японец? Он говорил по-грузински. Он отвечал, что раз он родился в Канаде, то он канадец, хотя дед его — да, из Японии. Ему все заглядывали в рот, будто старались понять, откуда вылетают грузинские слова, будто это и не человек вовсе, а механическая кукла. «Если дед из Японии, — говорили ему, — значит, и ты японец».

Японец (канадец) присылал Надии письма, которые всегда приходили открытыми. Он писал книгу о грузинских застольях. «Сообщите мне, пожалуйста, пьют ли у вас по-прежнему за коммунизм…» Надия была уверена, что грузинские застолья интересуют всю необъятную заграницу.

Надия не старела. Она по-прежнему лазила по деревьям и сбивала орехи. И бегала на похороны — укладывала в землю вторую половину Имеретии. Ей становилось труднее, ведь после смерти Андро родители школьников перестали приносить подарки (читай: взятки), а сколько уж лет прошло. И зятьям ее, лентяям, взяток никто не давал, они сидели на зарплате. А разве на зарплату можно прожить? Надия наловчилась смешивать сладкую фасоль с травами и перцем, чтобы никто не сказал где-нибудь в Японии или Канаде, что кутаисцы стол накрыть не умеют.

Однако Брежнев все-таки умер, несмотря на полезное детское питание. Почти неделю по телевидению и по радио передавали классическую музыку, пока его не похоронили — плохо, Надия бы все лучше устроила. Опускали Брежнева в землю, а гроб сорвался с веревок и шлепнулся о дно. И вроде медалей его с ним не клали — откуда же такой вес?

На место Брежнева назначили другого, тоже дряхлого. Он все рыскал глазами из-под темных очков и грозился навести в стране порядок. Не навел — умер. Потом опять пришел к власти старик. Тот даже погрозить не успел — умер. От классической музыки можно было одуреть.

И потом наконец где-то наверху решили сменить пластинку и назначили человека помоложе, который еще мог в себе пук удержать, Горбачева. Тот пошел наводить порядок — объявлял закон, а потом отменял. Запретил пить. Повырубал виноградники, как будто он их сажал. Разве он знал, сколько труда в одной грозди винограда, он же всю жизнь на трибуне стоял.

Ни в Кутаиси у Надии, ни в Тбилиси у Олико сухого закона не вводили. Но тостов за Горбачева не пили. Надоело. Начальники менялись, а жизнь — нет.

Тихо и быстро, без боя, в своей кровати умер известный тбилисский доктор Володя Рамишвили. К концу жизни он почти не работал, мало кто из докторов в это время работал. Вдруг, посреди операции, пропадало электричество или отключали воду. Инструментов не было — иглы тупые и ржавые, почти как гвозди. Страна разваливалась, концы с концами не свести.

За неделю до смерти к Володе пришла жена Гурами Джикия. Она была беременна — думала, в ее возрасте этого случиться не может. Вот такая умница. Олико умоляла Володю помочь подруге, не рожать же ей ребенка, когда муж живет за рубежом. А Гурамина жена засмеялась и сказала, что и Гурамины дети не от мужа, муж ее вообще был не по этой части. Не помогли ему, Олико, твои настойки. Володя слег и умер.

Фафочкину свадьбу — очередную — опять отложили, а квартиру с видом на революционера продали. Впрочем, фигуру давно уже скинули, стоял только пьедестал. Но даже пьедестал люди продолжали обливать грязью и краской, красной как кровь. Фафочка с Олико, переругиваясь, переехали назад в Сололаки, где опять жила — будучи за кем-то замужем — почти слепая Нуца. Разнокалиберные бокалы, хрустальные вазы и даже свадебное платье Фафочки (она из него выросла) продали и все проели.

Фафочка уже не работала. Однажды она пришла к белому зданию НИИ, а у входа ее остановил солдат с автоматом: «Куда вы идете, калбатоно, здесь сейчас располагается гвардия». Фафочка даже не спросила, которая это гвардия — конная или пешая, та, что против правительства, или та, что за. Город был полон вооруженных людей, и Фафочка не успевала во всем разобраться. Ее убило обращение калбатоно, она вернулась домой вся в слезах.

Надия в Кутаиси продала рояль.

Перестройка докатилась и до Надии — теперь она свои жалобы подписывала. Гласность! Ее все возмущало, все волновало: и почему деньги часто меняют, не успеешь в матрац зашить, а они уже ничего не стоят, и куда это учителя разбежались, дети совсем писать не умеют, и почему пенсию не выдают, и как это на ответственный пост «голубого» назначили, разве раньше такое бывало? Но, как и раньше, на ее жалобы никто не отвечал.

Города наполнились иностранцами, но уже другими, не теми милыми очкариками, которые все фотоаппаратами щелкали. Эти вбежали, толкаясь, в открытую дверь, шныряли всюду без присмотра, хватали все в суетливые ручки — от икон до самолетов — и утаскивали к себе в зарубеж.

Рояль у Надии купил немец из Берлина, зубной техник. Он приехал в Кутаиси с одним чемоданчиком, привез списанные инструменты (иголки) и выслал домой вагон добра. Он зашел к Надии, и она вскрикнула: «Господи, гость в доме, а на стол ставить нечего!» Он обошел рояль по кругу, как гроб, и открыл крышку. Клавиши были желтые, как зубы курящего старика. Точки повсюду, розовато-черные, будто кариес. Кровь сержанта Матюшенко. Зубной техник подкрутил какие-то винты — рояль тут же издал звук — и засмеялся. «Беккелия!» — подтвердила Надия и заплакала.

И рояль, на котором когда-то лежал, вытянувшись, весь в цветах, как в орденах, молчаливый Андро Кобаидзе, танцевали дети и однажды валялась, раскинув ноги, голая Фафочка, — уехал в Берлин.