Книга Кавказская слава - Владимир Соболь

Валериан хотел бы проехать тем полем, где александрийцы так отчаянно сцепились с кирасирами Дюбуа, еще раз увидеть тех, кого они не смогли увезти с собой, посмотреть, поклониться, попросить, возможно, прощения за то, пришлось пожертвовать их жизнями. Но он понимал также, что идти вдоль реки слишком опасно. Мороз морозом, усталость усталостью, а линию от Борисова до Студянок французы должны держать накрепко. Для этого у них силы еще остались.

Гусары обогнули Борисов с востока, все более отклоняясь от реки, и скоро, никем не потревоженные, пересекли дорогу, ведущую к Орше, ту самую, по которой так беспечно три дня назад следовал отряд графа Палена. Здесь Мадатов увидел, как гибнет великая армия, огромная сила, собранная Европой и выпущенная к Восточно-Европейской равнине.

Покосившаяся повозка с лопнувшей задней осью стояла у ближней обочины. Две лошади издохли нераспряженные, брошенные, очевидно, хозяевами. У одной мясо с задней ноги было срезано почти до кости. Оледеневший за ночь, засыпанный снегом тент лопнул и частью просел. Босые белые ступни торчали из-под полотна. Обувь была нужнее живым, тем, кто пока еще мог двигаться. Мертвый гренадер в высокой меховой шапке сидел в странной позе, подсунув плечо под днище. Может быть, он был среди тех, кто еще попытался поднять сломанный экипаж, заменить ось, добраться до переправы. Да не выдержало сердце. Теперь он уткнулся лбом в борт, пышные усы примерзли к железной скрепе.

И насколько Валериан мог видеть в обе стороны, шоссе было усеяно такими же холодными обломками той самой силы, ужасней которой еще полгода назад трудно было себе представить. В первый раз он подумал, что, может быть, и прав был Кутузов в том, что дал время и пространство этой силе раздвинуться, распылиться и рухнуть под своей собственной тяжестью.

Он хотел приказать проверить повозку, но увидел, что Тарашкевич уже спешился, прямо из стремени шагнув внутрь французского экипажа. «Хорошо ты их выучил, Фома», — сказал он беззвучно, ощутив острый и холодный комок слева за ребрами.

— Так что, ваше сиятельство, меха!

Голова Тарашкевича появилась из-под полога. Глаза унтера смотрели весело, и рот растягивался в улыбке. Валериан не понял:

— Что там?

— Меха, меха! Шубы, шкурки. Считай, до половины а наложено. Я так думаю, не иначе как от самой Белокаменной тащат. А покопаться, может, коробочки какие найдутся: с золотишком и камешками. А?!

— Я тебе покопаюсь! — хмуро бросил Валериан. — На конь!

Ничуть не обидевшись, Тарашкевич так же, не ступая на землю, взметнулся в седло.

— Тяжесть! — продолжил Мадатов, приподнимаясь и повышая голос, так, чтобы слышали все, кто стоял у него за спиной. — Такая тяжесть солдату только помеха. От нее, посмотрите — какие армии погибают.

Он повел рукой в сторону, указывая на заметенные снегом разбросанные вещи, скорченные тела, орудия, уткнувшиеся хоботом в землю.

— Наше дело гусарское. Наше дело — война! — продолжал он уверенно, чувствуя, что сам Ланской одобрил бы его за эти слова. — У нас есть приказ. И мы берем только то, что помогает нам его выполнить. Мы деремся. Мы не наживаемся на крови ни своей, ни чужой. Мы не крадем и не делим краденое. Если увижу, что кто-то повозки обирает или же, не приведи Господь, трупы, зарублю на месте своей рукой!.. Все, гусары! За мной!

Опустился в седло и послал вперед чужую, французскую лошадь, которая и вполовину не могла ему заменить огромного жеребца, взятого несколько лет назад у турецкого офицера…

За дорогой Мадатов взял еще правее, еще дальше уходя от реки, чтобы наверняка не столкнуться с французами, собиравшимися к наведенной переправе. Тарашкевич, взяв десяток людей побойчее, на лошадях посильнее, ускакал вперед и разведывал путь, выбирая дорогу среди занесенного снегом леса. Гусары ехали шагом, кони аккуратно ступали, проваливаясь чуть выше бабок. Через равные промежутки времени Валериан отсылал взвод, едущий первым, в арьергард, дать отдохнуть, пойти по утоптанному сотнями копыт снегу.

К полудню он уже был у Витгенштейна. Генерал принял его под навесом, сооруженным наспех на треугольной поляне, острым концом словно указывавшей в сторону Березины. Связанный ремнями узкий и невысокий каркас сверху забросали еловыми лапами, с боков завесили плащами, шинелями. Внутри толпились люди, стояло два барабана. На одном сидел командир корпуса, на другом, большем, разложили карту. Вокруг стояли чурбачки, к которым прилажены были свечи. Запах смолы мешался с испарениями плавящегося воска и давно не мытых человеческих тел.

— Говорите, полковник, Удино теснит вас?

— Так точно, ваше превосходительство. Верхний мост был окончен вчера сразу после полудня. И тут же неприятель перебросил свою пехоту под прикрытием артиллерии. Нам пришлось отойти, сосредоточить силы, прикрывая дорогу на Минск.

— Тем самым освобождая направление к Вильно, — Витгенштейн еще раз взглянул на карту. — Что ж, возможно, в этом есть некий смысл. По крайней мере не сам Бонапарт бежит, а мы его гоним. Если не можем остановить, то покажем хотя бы куда идти. За сообщение о Партуно графу спасибо. Что Сеславин?

Вопрос был задан уже не Мадатову. Невысокий полковник, гладко выбритый, несмотря на мороз и ветер, шагнул к карте, показал точку северо-восточней Борисова.

— Должен быть уже здесь.

— Добавьте партизану батальон и роту артиллерии. Думаю, что у него самого сил достаточно, но помощь не помешает. Пусть идет к городу. Сможет — возьмет, не сможет — перережет дорогу. Толкнутся французы раз, два, на третий раз придут с белым флагом.

— Слушаюсь!

Полковник повернул было к выходу, но приостановился:

— Думаю, ваше превосходительство, что не будет он сидеть у предместий. Штурмом возьмет.

— Пусть берет, если так хочет. Главное, чтобы не упустил Партуно. Виктору эта дивизия сейчас очень нужна. Не хотите вернуться к Борисову, князь?

— У меня приказ — остаться в вашем распоряжении.

— Что же, если приказ — оставайтесь. Две с лишним сотни кавалерии нам нынче не помешают. Моя, изволите видеть, уже почти вся на ногах. На своих. Впрочем, как и французская. Рубиться вам, гусар, будет не с кем, но как использовать вас, я найду…

Весь оставшийся световой день Мадатов провел в штабе корпуса. Полк — то, что от него осталось, отошел на несколько сот саженей, гусары развели костры, грелись сами, грели животных, варили жиденькую похлебку, приправляя еловыми иглами; отдыхали после двух напряженных недель боев и маршей.

Тем временем русские батальоны давили войска Виктора, оттесняя их к реке. Сначала, как Валериан понял из переговоров штабных офицеров, оставалась надежда, что французов удастся сбить с их позиций, отогнать к Борисову, стать между ними и переправой. Но неприятель защищался умело, так и не позволив русским ни развернуть себя, ни расчленить. За несколько часов перестрелки, ружейной, артиллерийской, Витгенштейну не удалось нащупать слабого места в обороне противника, создать брешь, в которую он предполагал бросить гусар и казаков. Напротив, Виктор так укрепил свой правый фланг, что создалась неприятнейшая дилемма: если атаковать французов левее их центра, их свободные части могут сами перейти в наступление; если же попытаться полностью окружить маршала, дивизия Партуно решится выступить из Борисова и ударит с тыла. А сил на двойное кольцо не оставалось. Во всяком случае, до подхода фельдмаршала. Кутузов же по-прежнему не торопился.