Книга Черным по белому - Аркадий Аверченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет, не ножом, а хлыстом или револьвером.
– Ну, все равно.
Он оглядел дачницу и спросил небрежно деловым тоном:
– Голову разбивал?
– Что-о?
– Голову. У него такая система: после дикаря биться головой обо что-нибудь.
Дачница вскочила.
– Послушайте! Неужели он притворялся? А я-то, глупая…
– Да, он ловко это проделывает.
– Но ведь он не шутя бился головой. У него было тут красное пятно…
– Сударыня! Это делается очень просто: он ловко хлопает ладонью о дерево, а потом уже головой бьется о руку. Получается сильный звук, а не больно.
– А красное пятно?!
– Вы обращали когда-нибудь внимание на отворот его пиджака? Нет? Обратите. У него на всякий случай за отворотом нашит кусок коленкора с намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о руку, этот продувной парень хватается за отворот и, намазав палец краской, переносит ее на лицо. Поняли?
– Боже, какая гадость…
– Да уж… Хорошего мало. Воротничок рвал?
– Рвал…
– С галстуком?
– Д…да…
– У него две дюжины старых воротничков с собой из города привезены. Для подобных случаев. Как только воротничок у него забахромится – сейчас же откладывает: «Э, говорит, это мне для свиданья еще пригодится». А галстуки у него специально так сделаны, что не рвутся, а просто сзади расстегиваются.
– О, Боже, Боже!.. Какие мы, женщины, дуры.
– Ну, почему же уж и дуры?! Просто вы так благородны, что не замечаете этих ухищрений. Палку ломал?
– Ломал.
Маргаритов задумчиво покачал головой.
– Новый прием. Перед отъездом он у разносчика купил десяток палок за пять рублей. «На что тебе, – спрашиваю я, – эта дрянь?» Смеется. «В лом, – говорит, – покупаю для некоторых случаев».
– Но объясните мне, зачем же он так поступает?
– Зачем? Потому что он на любовь смотрит как фабрикант на свое производство. Если бы у него был один роман, а то ведь он завязывает сразу десять. А для такого обширного производства требуется уже штамп, раньше какой-нибудь Бенвенуто Челлини трудился над одним бокалом или ларчиком целый год, и это было подлинное художественное произведение; а теперь на берлинских фабриках делают эти вещи по тысяче в день. Ясно, что все они делаются одним и тем же способом, штампуются на один фасон. Так и ваш Пампухов. Зная вообще его прием, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процесс его оптовой работы.
– Какая гадость! Какая трясина! О, если он мне только встретится… У меня голова болит. Не проводите ли вы меня домой?
– С удовольствием. Но знаете что? Не лучше ли нам пойти посидеть немного у моря? Море так успокаивает. Там стоишь лицом к лицу с неведомым. С тем, кто шелестит изумрудом соленых волн, темной хвоей мрачных сосен…
– Как вы хорошо говорите!.. Пойдемте!
* * *
– Неведомый всюду. Сейчас он глядит из ваших темных глаз… Какая у вас теплая, ласковая рука! Положите ее мне на голову. А голову положите к себе на колени… Вот так. Чувствуешь себя маленьким, маленьким мальчиком. Убаюкайте меня. О, как хорошо!.. Я вижу звезды… Твоя и моя… Космос…
– Дорогой мой мальчик…
– Ну, еще! Еще поцелуй меня. Две пылинки космоса… среди миллиона… билли… биллиарда пылинок…
Мой сосед по комнате Бакалягин нанес мне первый свой визит по очень странному поводу.
Он пришел и сказал:
– Все мы должны поддерживать друг друга и выручать друг друга. Без этого мир бы давно развалился. Не так ли?
– Ну да, – поощрительно подтвердил я. – Так что же?
– Вы слышали вчера ночью через стену, когда я вернулся?
– Вчера? Нет, не слышал.
– Ага! Спали, значит.
– Нет, не спал.
– Почему же вы не слышали? Стена ведь тоненькая.
– Почему? Потому что вчера вы совсем не возвращались.
– Ну да, – осклабился он с видом завзятого кутилы. – Предположим, что это было сегодня на рассвете. Однако вы не захотите меня подвести, а другого человека – заставить страдать?
– Принципиально, конечно, я этого не хотел бы.
– Так вот, – моргая красными веками, попросил застенчиво Бакалягин, – я бы вас очень просил, чтобы вы как-нибудь не проговорились об этом Агнессе Чупруненко.
– Боже мой! Да я даже не знаю, что это за Агнесса Чупруненко.
– Как не знаете? Неужели? Да она ваша соседка с правой стороны. Тут же и живет. Агния Васильевна Чупруненко.
– Да? Не подозревал, не подозревал. Впрочем, будьте покойны, если даже познакомлюсь, не выдам вас.
– Пожалуйста!
Он сел на кончик стула, хилый, болезненный, вертя маленькой головой на длинной шее, как встревоженная змея.
Посидев молча, он, очевидно, вспомнил, что неприлично занимать ближнего своими делами, не выказав в то же время интереса к его делам.
Поэтому осмотрел меня и заметил:
– А вы немножко ниже меня ростом.
– Без сомнения.
– Женщины любят высоких.
– Да…
– Чего-с?
– Я говорю: это верно. Правильно.
– Вот, вот. И спрашивается: что она нашла во мне, не понимаю. Ни красотой, ни умом я не отличаюсь, особых талантов не имею, а вот подите ж. Я уж, признаться, и сам не рад.
– Агнесса Чупруненко?
– То-то и оно. Любовь хорошая вещь, но она связывает по рукам и ногам.
Он задумчиво улыбнулся бледным, широким ртом и сказал:
– А еще говорят – женщина венец природы.
Его длинное истомленное лицо и страдальческие глаза дали мне повод закончить эту сентенцию:
– Женщина – терновый венец природы.
– И верно! Чудно, чудно сказано.
Потом, сделав еще несколько характерных замечаний о женщинах, он ушел.
С Агнессой Чупруненко я познакомился в коридоре около телефонного аппарата, который был ею захвачен минут на сорок.
В ожидании своей очереди я нервно прохаживался по коридору, как вдруг около меня послышался стон.
Это стонала Агнесса.
– Вы… тут?! Значит, вы слышали, что я говорила?..
– С чего вы это взяли?
– Милый, хороший! У вас такое симпатичное лицо! Я вас умоляю – ни слова Бакалягину! Я знаю – вы знакомы, он мне так много говорил о вас… Вы должны быть джентльменом.
