Книга Слепой. Первое дело Слепого. Проект "Ванга" - Андрей Воронин

Обычно пауза составляла примерно четверть часа; считалось, что это время требуется ясновидящему для того, чтобы восстановить силы. Да что там – считалось! Сил во время каждого сеанса уходило действительно много, и Грабовский не раз испытывал острейшее желание предложить этим брехунам, обвиняющим его в том, что он даром ест свой хлеб, попробовать влезть в его шкуру и провести в ней хотя бы час, не говоря уж о сутках.

Он курил медленными, скупыми затяжками, прикрыв глаза и чувствуя, как только что выпитая водка приятным теплом растекается в груди. Его рабочий кабинет в головном офисе Фонда был совсем небольшим и даже тесным; спартанская обстановка была выдержана в темных тонах, от синевато-серого до угольно-черного, и на этом мрачном фоне представительная фигура Бориса Григорьевича, затянутая, как всегда в приемные часы, в светло-серый, почти белый, безупречного покроя деловой костюм, выглядела особенно крупной и внушительной. Она поневоле притягивала взгляд каждого, кто входил в кабинет. Приемчик был, конечно, дешевенький, основанный на оптическом обмане, из-за которого светлый предмет на темном фоне всегда выглядит более крупным, чем темный на светлом, но это был всего лишь штрих – один из великого множества мелких штрихов, которыми Борис Григорьевич Грабовский вот уже который год писал грандиозную картину своего величия.

Выходящее в тихий переулок окно было наглухо задернуто тяжелой темно-синей портьерой, и кабинет освещался рассеянным светом скрытых ламп. Большой письменный стол мореного дуба, черный, широкий и пустой, как ночное загородное шоссе, почти перегораживал кабинет пополам, так что по обе его стороны оставались совсем узкие проходы. На столе не было ничего, кроме пачки сигарет, пепельницы, зажигалки и плоского жидкокристаллического монитора, повернутого так, чтобы посетитель не мог видеть экран. Сейчас на этом экране мерцала заставка – плавающие в черной пустоте, сменяющие друг друга светящиеся цифры, обозначавшие время. Потом заставка, мигнув, пропала, и на экране беззвучно возник набранный секретаршей в приемной текст: имя следующего посетителя и сумма сделанного взноса. Сумма была стандартная; иногда, когда посетитель был не прочь поделиться своими неприятностями с секретаршей, здесь же содержалось краткое описание вопроса, по которому он рискнул побеспокоить ясновидящего. Сейчас на этом месте красовался жирный прочерк; сие означало, что очередной клиент не склонен жаловаться на свои беды первому встречному. Это было неплохо; открыв глаза и обнаружив возникший на экране текст, Борис Григорьевич пришел именно к такому выводу.

Положенные пятнадцать минут еще не истекли, но он решил, что тянуть не стоит: этот случай, по крайней мере на первый взгляд, не представлял особой сложности. Да и заставлять ждать убитую горем женщину не стоит, особенно женщину интеллигентную. У бабы, обремененной высшим образованием и так называемым хорошим воспитанием, в голове неизменно оказывается куда больше всевозможных проводков и соединений, чем ей требуется для нормального функционирования. Будучи от природы неспособной справиться со всей этой ненужной чепухой, которую ей как попало напихали под череп, интеллигентная женщина, очутившись в стрессовой ситуации, превращается в некое подобие сложного электронного устройства, в потроха которого попало некоторое количество воды, – то есть искрит, дымит и ведет себя совершенно непредсказуемо. Вот посидит-посидит в приемной, а потом в голове у нее случится очередное короткое замыкание, она встанет и пойдет себе восвояси. Другая на ее месте осталась бы уже только потому, что заплатила деньги, которых, ясное дело, ей никто не вернет – как-никак, добровольный взнос. А ей, интеллигентной и хорошо воспитанной, на деньги плевать. Ее приучили делать вид, что деньги – хуже грязи, что это такая гадость, о которой в приличном обществе и упоминать-то неловко. Тем более что у нее, видите ли, личная драма. Какие уж тут деньги!

Приняв решение, Грабовский смахнул со стола несколько невзначай просыпавшихся на матовую черную поверхность невесомых чешуек сигаретного пепла и нажал скрытую под столешницей кнопку. На столе у секретарши, в потаенном уголке, куда ни при каких обстоятельствах не мог проникнуть любопытный взгляд посетителя, зажегся крошечный зеленый огонек. Опытная секретарша, прошедшая хорошую выучку, при этом вздрогнула, распрямила и без того прямую спину, придала лицу отрешенно-сосредоточенное выражение и на несколько секунд прикрыла глаза, будто внимала ей одной слышному голосу. Этот фокус, конечно, действовал далеко не на всех, однако даже в душе самых заядлых скептиков при этом оставалась пусть неглубокая, но все-таки царапинка, из которой тут же прорастали колючие стебельки сомнения: а вдруг?..

Затем – Борис Григорьевич представлял это так ясно, словно отделявшая кабинет от приемной стена была прозрачной и он видел все, что за ней творилось, – лицо секретарши вновь приобретало осмысленное выражение, и она с вежливым кивком произносила своим хорошо поставленным контральто: «Проходите, пожалуйста, Борис Григорьевич готов вас принять». И вслед за этим – и – раз, и – два, и – три! – осторожно, двери открываются!

Тяжелая, тонированная под черное дерево дверь открылась, и на пороге возникла посетительница. Грабовский был слегка удивлен: он ожидал, что невеста модного столичного журналиста будет выглядеть более эффектно. Конечно, горе никого не красит, но никакое горе не способно буквально за полторы недели превратить, скажем, длинноногую модель в такую вот кубышечку с простецкой конопатой физиономией. Правда, формы у нее ничего себе, а медно-рыжие волосы, густые и непокорные, были чрезвычайно эффектны. Грабовскому всегда нравились рыженькие, а по поводу дамских фигур он придерживался того мнения, что баба должна быть в теле – иначе какой от нее толк? Словом, дамочка была в его вкусе, но Борис Григорьевич привычно подавил возникшие было игривые мысли: он хорошо знал, сколько его коллег погорело, используя гипноз для ублажения своей похоти.

– Прошу, – не делая попытки встать или хотя бы поздороваться, указал он Нине Волошиной (это имя до сих пор четко выделялось на экране компьютера) на стул для посетителей.

Женщина села, нервно комкая в руках измятый, перекрученный жгутом носовой платок. Лишенное косметики лицо было голубоватым от заливавшей его смертельной бледности, и усыпавшие переносицу веснушки на этом фоне казались почти черными.

– Ну? – нарочито грубо произнес Грабовский. Он никогда не тратил времени на церемонии, особенно когда говорил с клиентами, уже перечислившими деньги на расчетный счет Фонда. – Я слушаю.

Женщина вздрогнула, как от пощечины, и даже перестала подслеповато щуриться (приемная была выдержана в светлых, пастельных тонах и ярко освещена, так что контраст с темным кабинетом экстрасенса создавал дополнительный эффект).

– Извините, – сказала она неуверенно. – Боюсь, что я напрасно к вам обратилась. Извините, что отняла время. Я…

– Сиди, – сказал Грабовский. – Это мне судить, напрасно или не напрасно.

– Я не знаю…

– Зато я знаю. Ты сразу усвой: я тут для того, чтоб тебе помочь, а по головке тебя пускай другие гладят. Реверансы всякие – они на танцах хороши, а тут, в этой комнате, все просто: либо я твоего жениха вытащу, либо нет. А уж я, поверь, постараюсь. Если я этого не смогу, так и никто не сможет.